– Здесь сын покойного Ликандра Пелонида! Открой, чтобы я мог соединиться с семьёй!
Повисла тягостная, какая-то совсем не театральная пауза. С той стороны ворот отчётливо сплюнули.
– Иди-ка ты к херам, пока я добрый, – доверительно посоветовал стражник. – Не лучший нынче день для дурных шуточек.
– Нет, правда, – растерянно сказал Акрион. – Я его сын. Много лет...
Он в отчаянии ловил разбегавшиеся мысли, силясь придумать хоть что-нибудь дельное. Но ничего не придумывалось, и пришлось говорить, как есть.
– Я много лет рос с приёмными родителями, – сказал он беспомощно. – Меня подвергли колдовству, чтобы забыл родных отца и мать. Но теперь я обрел память и хочу увидеться с родичами... Ведь у нас общее горе.
За воротами опять сплюнули, яростно и страстно.
– Щас точно получишь, – пообещал стражник. – Меней, выйди, дай ему леща, чтоб ногами накрылся.
В окошке мелькнул свет факела, осветил на мгновение лицо. Седая борода, медвежьи брови, кривой шрам через щёку. Встрепенулась память – вспышкой, как будто в костре лопнуло толстое полено: яркий сполох, искры...
– Тебя зовут Горгий, верно? – быстро спросил Акрион. – Горгий из Мегары, да?
Стражник не ответил. Акрион торопливо продолжал:
– Ты жил на чужбине, в Тиррении. Родился в Мегаре, потом от оспы умерли родители, и тебя за долги продали мальчиком в рабство тирренам. Ты подрос, сбежал, напросился в солдаты, служил два года, потом тебя опознали бывшие хозяева и схватили. Судили, приговорили к боям на арене. Сделали из тебя лудия. Ты дрался, почти всегда побеждал. И в последней драке получил этот шрам на лице. Тогда в Тиррении был Ликандр, он видел бой. Ему понравилось, как ты сражался. Он выкупил тебя из лудиев и взял в стражу.
Из-за ворот не доносилось ни звука. Поколебавшись – воспоминание было смутным, только что ожившим – Акрион добавил:
– Ты учил меня правильно держать нож. Лезвие плашмя, большой палец сверху. И еще один раз я отбил руку у статуи, а ты видел и не сказал...
– Довольно, – голос стражника был надтреснутым, слабым. – Всё чушь мелешь, стервец.
– Взгляни на меня, – попросил Акрион. – Открой ворота, посмотри... Горгий.
Щёлкнул засов. Ворота разъехались на ладонь. Из щели выглянуло бородатое лицо. Старик вытянул вперёд руку с факелом, так, что Акрион ощутил тепло пламени и спёртую вонь горелого масла. Вспомнилось: вчера Кадмил так же освещал его лампой.
Горгий прищурился, вгляделся.
– Кронид-вседержитель, – прохрипел он. – И правда похож!
Позади, в факельных отблесках, маячило обеспокоенное лицо младшего стража.
– Мне надо к матери, – просто сказал Акрион. – И к сестре. Они здесь?
Горгий медленно кивнул:
– Здесь. Пойдём.
Ворота отворились – бесшумно и будто настороженно. Горгий зашагал к дворцу по дорожке меж терновых кустов. Справа и слева горели огни, и ещё два полыхали вдали, у высокой узорчатой двери. Ветер трепал упрямые ветки терновника, по земле метались пальчатые тени.
Сзади топал Меней. Угрожающе сопел, бестолково бренчал мечом в слишком низко подвешенных ножнах. На вид он был моложе Акриона; должно быть, недавно закончил учёбу в эфебии. «И как попал в дворцовую охрану?» – невпопад подумал Акрион.
Горгий дёрнул за кольцо. Дверь подалась, открывая чёрный зев проёма. Акрион напрягся, ожидая, что изнутри пахнёт стираксом, ладаном, ещё чем-то загадочным, вызывающим отвращение и одновременно притягательным. Но из дверного проёма тянуло затхлостью и сном – как из простого городского дома. Чужого дома, куда стучишься среди ночи, надеясь на приют и чашку молока.
Он шагнул через порог.
Всё было знакомым. Не по прошлой ночи; то есть, по ней тоже – вот чадит лампа на бронзовом треножнике, отдаются коротким эхом шаги по терракотовому полу, а справа колышется занавеска из тёмной ткани. Но всё это казалось новым и словно бы лишним. Подлинный облик дворца скрывался глубже. Так под мелкой каменной осыпью, заросшей кустарником, таится порой древний храм: изломанные ступени, пеньки колонн, обглоданные веками руины стен. Нужно лишь всмотреться, узнать.
И Акрион узнавал.
Здесь, у стены раньше стоял громадный сундук с петлями, завязанными тесьмой и запечатанными восковой печатью. Акрион любил забираться на резную плоскую крышку и представлять, что ведёт триеру на таран против вражеских кораблей. Вражеским кораблём служило обычно ложе – его ставили вон там, чуть поодаль, – и командовала им девочка, черноволосая, большая, старше Акриона. Сестра.
Вот колонны подпирают недосягаемо высокий, как в Парфеноне, потолок. Колонны были здесь и прежде, только раньше у их подножия, на огороженном квадрате пола стояла статуя. Мраморная, скупо раскрашенная, с воздетой рукой: предок, основатель рода. Царь Пелон. Когда-то Акрион взобрался по каменной ноге и дорисовал предку сурьмой ослиные уши. Сурьму взял в материнской спальне. Мать страшно разгневалась, а отец почему-то смеялся; Акриону в результате так и не влетело. Где теперь статуя? Только колонны огораживают квадрат на полу.
Горгий откинул завесь в проходе, отчего пламя факела вскинулось и затрещало, брызнуло искрами. Акрион нырнул вслед за стражником в коридор. Фрески на стенах: Геракл спускается в Аид, укрощает Кербера, приводит чудовищного пса к Эврисфею, царю-трусу, царю-ничтожеству. Даже фрески другие. Помнится, коридор был светлым: сюда заглядывали пойманные системой зеркал солнечные лучи, играли на выписанном охрою Дионисовом шествии. Здесь кривлялись сатиры, плясали менады, хохотал бог неразбавленного вина Акрат, и во главе этого буйства вышагивал, пританцовывая, кудрявый Дионис Дифирамб, вечно юный, вечно прекрасный, в вечном божественном опьянении. Почему старые фрески закрасили? Не оттого ли, что их так любил отец? Или оттого, что мать Диониса звали – как и мать Акриона – Семелой?
Акриону послышались голоса. Не настоящие голоса: они, как и фрески, и Пелон, жили только в его памяти. Пели женщины и мужчины, взявшись за руки, почти голые, разомлевшие от вина. «Явись, Дионис благой, в храм высокий, в храм святой, ярый, с бычьею ногой, добрый бык, вечный бык!» Они шли, покачиваясь от выпитого, смеялись, махали ветками плюща, венки норовили соскользнуть с растрёпанных волос, тела блестели от масла, всем было жарко, весело и волшебно. О, как весело и волшебно было здесь! Почему теперь всё не так? Почему теперь тут черно и душно, и тихо, как в склепе?
Горгий остановился. За спиной возился Меней: почёсываясь, бренчал железом. Акрион разглядел дверь в беспокойных тенях, взбудораженных огнём факела.
– Здесь, – буркнул Горгий вполголоса. Стукнул несмело костяшкой в дверь. С почтением позвал:
– Госпожа! Тут юноша до тебя дело имеет. Прикажешь впустить?
Сердце Акриона провалилось куда-то в живот и там забухало, как молотом по песку: буфф, буфф, буфф...
– Впусти! – женский голос. Голос Семелы. Такой знакомый, что ноги ослабели, как у тряпичной куклы, и в голове помутилось. Представилось, что он опять маленький, сонный, утром щурится на свет. Мама наклоняется сверху в кроватку, целует. Сразу весь становишься счастливый оттого, что она рядом, и весь день будет замечательным, и вы поедете гулять к старому гроту, как она обещала...
Он шагнул через порог просторной комнаты. Здесь было светлее, чем в коридоре: лампы чуть рассеивали тьму – но никак не могли рассеять до конца, по углам горбились тени, и потолок терялся в дымной мгле. У единственной ярко освещённой стены на кушетках за трапезным столиком лежали две женщины. В траурных пеплосах, простоволосые. Акрион узнал их: Семела и Эвника. Мать и сестра.
– Кто это, Горгий?
– Пускай он сам скажет, госпожа.
Акрион сделал шаг вперёд.
– Владетельная Семела, я – твой сын, – произнёс он.
Мать молча глядела на него. Килик с недопитым вином покачивался в отставленной руке.
– Узнаёшь меня? – спросил Акрион, обмирая.
Семела неторопливо поставила чашу на стол. Легко подавшись сухим телом, села на ложе.
