– Что с тобой случилось? – спросил он, проглотив последний, наспех прожёванный кусок. – В Афинах все думают, что ты мертва. Расскажешь?
– А разве не помнишь? – она подтянула ноги на топчан, укрыла босые ступни покрывалом. – Ты же был там, когда я… Когда это произошло.
Акрион осторожно поставил кувшин на пол рядом с топчаном.
– Я память потерял, – признался он. – Меня с малых лет взяли на воспитание в другую семью. Почему-то. Что было до этого – как отрезало. Говорят, из-за магии. Сейчас, правда, помаленьку начал вспоминать – отца, вас с матерью. Вот, песенку нашу удалось… Но многое напрочь забыл.
Лампа затрещала, с фитиля брызнули крохотные огненные капли.
– Какая странная история, – покачала головой Фимения. – Удивительная и странная.
– Не веришь? – насторожился Акрион.
– Верю, – твёрдо сказала Фимения. – Потому что со мной вышла история еще удивительнее.
– Что же стряслось?
Фимения закрыла глаза ладонью.
– Так ты не помнишь… – невнятно пробормотала она.
И принялась рассказывать – то глядя прямо на Акриона, то переводя взгляд на лампу, то устремляя глаза в низкий каменный потолок, будто там были высечены нужные слова. Часто она повторяла неосознанный жест: обхватывала себя руками, ладони ложились крест-накрест на плечи, нервно сжимались пальцы. В такие моменты Акрион словно обретал волшебное зрение и видел – сквозь года, сквозь время – маленькую девочку, которая играла с ним в саду на Царском холме.
Но той девочки больше не было.
…Дождь лил, и лил, и лил. Небо затянула хмарь, море потускнело, земля пресытилась водой и жирно чавкала под ногами. Глинобитные дома афинской бедноты размякли от влаги, тут и там в городе можно было встретить несчастных, перемазанных бурой жижей страдальцев, которые возились подле своих хибарок, тщетно укрепляя подпорками оползающие стены. Посевные поля превратились в грязь. Виноград запаршивел махровой гнилью. Оливы поникли под тяжестью мокрой листвы, дождь смыл серебряную пыль с плодов.
Жрецы по всей Элладе взывали к Зевсу-вседержителю, моля смирить непогоду. Взывали к титаниде Дионе, возлюбленной грозного Кронида – она также властвовала над тучами. Просили о помощи Посейдона – пускай шторм прогонит дождевые облака. Обращались к ласковой Деметре, хранительнице жизни: неужели ей не больно видеть гибнущие поля? И, конечно, простой люд молил о заступничестве вечно милостивого Аполлона, всеблагого Диониса, хитроумного Гермеса, кроткую Гестию. К небу вздымался жертвенный дым, богачи заказывали у скульпторов золочёные статуи и дарили их храмам, девушки шли в святилища Афродиты, чтобы посвятить богам любовные утехи.
Всё тщетно.
Приближалось время проводить Панафинейские игры. Большие Панафинеи, праздник, который положено было справлять раз в четыре года. Обычно последняя неделя гекатомбеона превращалась в нескончаемую круговерть танцев, песнопений, шествий – днём и ночью, с факелами и венками, с оливковыми ветвями и корзинами, полными даров. Резали жертвенных быков, коз, овец, сжигали малую долю ради божественного угощения, а после раздавали жареное мясо каждому, кто пришёл на празднество. Со всей Эллады съезжались атлеты и музыканты, состязались в силе и искусстве, поэты слагали песни в честь победителей.
В последний день Панафиней две процессии восходили на Акрополь. Самые прекрасные горожанки во главе с царицей отправлялись в Парфенон и облекали статую Афины роскошным расшитым пеплосом. Юноши же, ставшие победителями состязаний, вместе с царём вступали под сень Фебиона. Изваяние Аполлона они украшали священным лавром, а к подножию возлагали золотой лук, стрелы с серебряными наконечниками и усыпанную драгоценными камнями кифару.
Но какой может быть праздник, если само небо обратилось против праздника? Дождь шёл неделю за неделей, и в первой половине гекатомбеона превратился в безостановочный ливень. Ледяные струи сбивали факельный огонь, вода гасила жертвенные курения. Бычьи туши лежали на алтарях, подплывая кровью, не сожжённые, не принятые богами.
Утром четырнадцатого числа гекатомбеона, за неделю до Панафиней, горожане увидели столб дыма, поднимавшийся к небу над Царским холмом.
– Он ворвался в гинекей с факелом, ночью, – говорила Фимения. Нижняя губа её подрагивала, и билась тонкая жилка у виска. – Я спала одна, Рута болела и не могла прислуживать. Лицо у него было такое… Ну, сразу понятно, что один из тех припадков. Поднял меня с ложа, повёл на двор. Позади дворца, помнишь, стояли такие маленькие сараи… А, не помнишь. Неважно… Я не понимала, зачем это, боялась, но не спрашивала. Думала – он же не сделает ничего дурного. Думала – так надо. Он с факелом был, я говорила? Вот, к одному из тех сараев привёл. Отпер дверь. Втолкнул меня внутрь. Сильно. Я упала, ударилась головой. Не могла встать. А он… Он сказал, что Артемида велела принести меня в жертву. Сказал: «Прости».
Она замолчала, едва заметно покачиваясь.
– Отец?! – проговорил Акрион с ужасом.
Фимения с трудом кивнула.
– Бросил факел в сарай, рядом со мной. Там везде было сено, сено было… Сено, сено, сено…
Снова этот жест: руки на плечах, стиснутые пальцы.
– А потом захлопнул дверь.
Акрион длинно выдохнул. «Не может быть, – подумал он. – Отец… Как же это?»
– Я встаю, а всё плывёт перед глазами, – продолжала Фимения. – И дым. Едкий такой. И огонь уже… Навалилась на дверь. «Батюшка, кричу, батюшка, отопри!» А он, слышу, Артемиде молится. Потом дышать нечем стало. Огонь заревел. Ревел, ревел. И я кричала…
Она подтянула колени к груди, обхватила руками, спрятала лицо. Волосы рассыпались блестящим чёрным плащом.
– Артемида велела отцу принести тебя в жертву? – медленно повторил Акрион. – Зачем?
– Не знаю, – сдавленно сказала Фимения. – Он что-то ещё пел про дождь, про милость богов. Наверное, очень хотел, чтобы Панафинеи прошли, как надо.
«Обычно боги стараются не вмешиваться в дела людей, – вспомнил Акрион слова Кадмила. – Но бывают случаи исключительные».
– А дальше? – спросил он. Язык был словно из пеньки, неловкий и шершавый. Акрион пожалел, что в кувшине не осталось вина.
Фимения съёжилась ещё сильней, зарылась лицом в жреческие тряпки.
– Огонь, – еле слышно пробормотала она. – Везде. Дым. Волосы трещать начали. Кашляла, больно… Кричать не могла уже. Глаза, думала, вытекут от жара.
Акрион неуверенно протянул руку, коснулся её плеча. «Сейчас снова расплачется», – подумал он.
Фимения подняла голову. Лицо закрывали спутанные волосы, глаза припухли от слёз, но она улыбалась. Акрион с трудом подавил желание отдёрнуть ладонь – такой неуместной и пугающей была улыбка сестры. Как у мертвеца.
– А потом Аполлон меня спас, – произнесла Фимения радостно.
– Аполлон?
Она мелко закивала:
– Сразу поняла, что это он. Вышел из огня. Такой прекрасный юноша, самый красивый на свете. Взял на руки. И перенёс сюда. Вот я в сарае горю – а вот здесь. Вот горю – а вот здесь. Представляешь?
Улыбка её становилась всё шире, и нравилась Акриону всё меньше.
– Фимула, – он, не задумываясь, назвал её детским прозвищем. – Это всё ужасно, но ты уверена, что отец...
– Да как ты ничего не помнишь?! – закричала вдруг она, сбросив его руку.
В тот же миг ударило воспоминание. Точно молотом.
Ночь.
Крики.
Пламя до небес.
Мать хрипло воет, как собака, которой отрубили лапу. Мечется, рвётся в огонь. Её хватают, держат. Стражники суетятся, передают по цепочке гидрии с водой из колодцев, но Гефестово детище поглощает влагу без ущерба.
Отец… где он? Почему не командует, почему не гасит пожар вместе со всеми?
Фимения глядела в упор. Больше не улыбалась. Глаза были блестящие и злые – две чёрные ядовитые ягоды.
– Теперь вспомнил, – сказал Акрион. Говорить было почти больно. – Огонь унялся под утро. Всё сгорело, остались только стены. Крыша рухнула. Дым шёл густой. И пахло…
Она смотрела требовательно, ждала, что он скажет дальше.
