Грейви пил апельсиновый сок у стойки бара, читая исследование итальянского историка о жизни Иосифа Сталина, русского диктатора середины двадцатого века. Рассуждения и выводы историка забавляли Грейви, для которого объект исследования вовсе не был загадкой. Обыкновенный репей, типичный представитель зелайфа, Иосиф Сталин, по стечению обстоятельств получивший власть над целой страной, вел себя, как самый обыкновенный пахан в тутумнике, удерживая подвластное ему население обыкновенными, естественно принятыми в зелайфе методами. Историк же находил способ мышления Сталина загадочным и трудно объяснимым, а методы ведения внутренней политики непропорционально жестокими. Грейви забавляло непонимание историка. Не понимал историк, что единственная цель внутренней политики Сталина была – удержать власть самым эффективным способом. А что Сталин книжки читал – так ведь не все же представители зелайфа безграмотные тупицы. Вот он, Грейви – тоже книжки читает. Правда, читать он начал недавно – в кастрюле, где-то над астероидным поясом. Ну и что? Сталин тоже, небось, читать начал в ссылке, когда больше делать нечего было.
Кларетт лакала тем временем амаретто и таращилась на бармена. Грейви положил книгу на стойку, сказал ей «я сейчас вернусь», и ушел искать туалет.
И сразу после этого возле Кларетт возник Капитан Доувер.
– Здравствуй, – сказал он.
Он весьма представительно смотрелся – с тростью, в безупречном костюме, с прямой спиной. Кларетт не знала, радоваться ей или бояться.
– Времени у нас мало, – сказал Доувер. – Я хочу тебе кое-что предложить. Скажи «да».
– Да, – сказала Кларетт.
– Если ты останешься, я смогу устроить тебе и хорошее жилье, и даже должность. Чистый лист у тебя уже есть. Я прослежу за тем, чтобы на тебя никто никогда не наезжал. Твои деньги останутся при тебе. Не нужно будет ни бежать, ни скрываться. Заведешь семью, детей, хутень. Это не ловушка, не уловка, это чистая правда. Согласна?
Кларетт наморщила лоб и широко открыла глаза. Доувер выглядел очень убедительно, и знала она его давно. Если подумать – зачем ей жизнь в бегах, в незнакомом месте? Тем более, что Грейви никакого интереса к ней не проявляет. А Доувер – мужчина что надо. Представительный. Она выйдет за него замуж, она обставит хутень, купит мебель. Может даже у них будет собака. Лабрадоры – они ужасно смешные и добрые. И еще она хотела бы, чтобы на заднем дворе была грядка, и чтобы в этой грядке росли цветы, и она, Кларетт, за ними ухаживала. Что еще девушке надо?
Доувер ждал. Он знал, что Кларетт требуется какое-то время, чтобы воспринять даже очень простую мысль. Знал также, что добавлять ничего не нужно – это только усложнит процесс. Знал, что она рассматривает его, как потенциального мужчину – и пусть. Она спасла ему жизнь. Спрятала его. Его долг – спасти ее. Если она уедет, поселится в новом месте, то непременно спутается с кем-нибудь, с каким-нибудь мерзавцем, который приберет к рукам все ее счета, и очень скоро она снова окажется в тутумнике. Здесь, в Кейп-Тауне, под его, капитана, присмотром, она в безопасности.
Огромные глаза мигнули, а потом еще раз мигнули. Мысль, кажется, воспринялась. Началась аналитическая стадия – Кларетт обдумывала плюсы капитанова предложения. О минусах она не думала – да и не было в предложении никаких минусов. Плюсов было много – поэтому Кларетт так долго думает. Сейчас вернется Грейви и всё испортит. Нужно, чтобы Кларетт все решила до его прихода.
– Капитан, – сказала Кларетт.
– Да?
– Идите на хуй.
Доувер еще некоторое время постоял возле стойки, а затем отошел, прихрамывая.
В каспе, насколько он помнил, у него не было никаких галлюцинаций. Просто электронные часы над дверцей мигнули, и время передвинулось на десять, что ли, минут вперед. Впрочем – кто знает! Может, касп продолжается. Может, то, что он сейчас видит – это и есть касп. Может, они все еще там, между Марсом и Землей, и вся эта реальность – фикция, иллюзорный психологический слой, неизбежно возникающий при попадании в точку возврата.
Капитан вышел на широкий бетонный пандус. Вдоль тротуара тянулась вереница нашответов. Чемоданы, пассажиры. Куда это все едут? Откуда прибывают? Чего это людям на месте не сидится?
А Юридиси осталась. Почему? Что она замыслила?
Ну, это мы скоро выясним.
Школа – это место, в котором мучают детей.
В конце девятнадцатого века, во время перехода с угольной индустрии на нефтяную, зажиточная часть просвещенного человечества задалась задачей облагодетельствовать население поголовной грамотностью. Считалось, что у человека, умеющего писать, читать, и считать больше возможностей для духовного и материального роста, чем у человека, не умеющего все это делать, а расти, и духовно и материально, нужно. В этой связи организовались в цивилизованных странах так называемые начальные школы – сперва на частные пожертвования, а затем и на государственные – в которые родителям, сперва в добровольном порядке, а затем и в принудительном, вменялось отправлять своих детей на дневное время – то есть, именно тогда, когда детям хочется резвиться и радоваться солнышку.
Дети, конечно же, противились бесцеремонному нарушению их прав на беззаботное детство, но их никто не спрашивал.
Таким образом у матерей появилось много свободного времени. Это время мировое сообщество решило использовать для утверждения равноправия полов, и было решено женщин трудоустроить. Когда спохватились, было уже поздно – женщины составляли значительную часть работающих, вписались в систему, и откат развалил бы экономику и пустил бы по миру большинство человечества. Многим семьям на одни мужнины доходы было просто не прожить.
Правда, женщины из обеспеченного сословия могли себе позволить ни во что не вписываться и остаться хутенехозяйками. Тем не менее, их дети тоже ходили в школу, потому что закон для всех. Обычно этих детей отводили в школу и приводили из школы их няньки. Некоторые матери, впрочем, считали отвод и привод детей материнским своим долгом, тем более что большого труда это не составляло.
Ашли Миллер запарковала просторный свой вуатюр в одном квартале от входа в школу для привилегированных детей, тщательно прикрыла дверцу, пригладила платье на животе, поправила ридикюль на плече, и направилась к дверям. Дети – близнецы, мальчик и девочка, Тимоти и Натали (Тим и Нат, в быту) – вскоре вышли, по отдельности, развязными походками, и приблизились к матери, не глядя друг на друга. У рыжеватого Тима был такой насупленный вид как будто весь мир только что не пожелал отдать ему старый долг, а губы толстощекой веснушчатой Нат кривились презрительно. Семь лет им было, близнецам.
