Но двор того замка, мальчик, сидящий у корневища Черной Ели, щупальца, уносящие Рэнсона во тьму…
Я потерялся.
Поначалу я думал, что это просто сны. Очень реалистичные, чертовски увлекательные сны. Пока не навалилась депрессия. Я не понимал, что происходит. Да что я несу, я и сейчас ни хрена не понимаю.
Ехать до клиники неврозов далеко. Я забиваюсь в конец вагона, вжимаюсь в сиденье, и еду, бесцельно обновляя приложение #fb на смартфоне, не видя ничего вокруг, читаю снова и снова бессмысленные реплики, полные идиотического бизнес-энтузиазма, и бешусь еще больше. Каждая строчка, каждая реплика — фальшь, вопль в пустоту, истерический смешок человека, до усрачки перепугавшегося, обнаружив, что его жизнь пуста, как коробка недостроенного дома. И он стоит посреди этой пустой коробки — один, ночью, в грязи и холоде, в запахе холодного сырого цемента, и орет в черную пустоту.
И так каждый… каждый. И я ору, я пытаюсь, чтобы не было так страшно, и тоже ору, боясь поднять голову и увидеть напротив…
Чего я боюсь?
Всего.
Сначала меня стала раздражать громкая музыка. Потом я начал на каждого встречного смотреть, как на быдло, которое собирается оскорбить или ударить меня.
Рэнсон — вопль и рука, сжимающая испятнанный кровью меч. Бешеные белые глаза, провал рта из которого выплескивается широкий медленный фонтан крови. Я видел это. А мальчик даже не повернул головы. Он сидел у корневища и тихо смеялся чему-то своему, что видел только он один.
Каждый раз, входя в подъезд, я сжимал в руке тяжелый блинный ключ и быстро оглядывался по сторонам, в первую очередь — вперед и вверх, вслушиваясь — не стоит ли кто на площадке, не придется ли сейчас идти мимо курящей молодежи. Я уже представлял, как делаю им замечание, а они смеются в ответ, кто-то пинает меня сзади и начинается драка. От желания набить кому-нибудь морду, сломать коленом нос, проломить череп, разбить его о ступеньки лестницы, сводило скулы, каменели мышцы, и я входил в квартиру напряженный, ожидая, что сейчас жена начнет мне выговаривать за что-нибудь, и тут же рявкал на сына, который носился по квартире, громко топая и что-то восторженно вещая миру на пределе возможности своих легких.
И тут же становилось стыдно за то, какой я плохой отец, и я начинал каяться, жалко выспрашивать, хватает ли нам денег, лепетал какую-то чушь, сладострастно ожидая, когда же жена не выдержит и заплачет, в слезах умоляя меня убраться и не портить жизнь себе, ей и ребенку.
А я все говорил и говорил, вколачивая слова словно гвозди в гроб. Себе. Ей. Нашей жизни. Своим книгам.
Всему.
Я начал заговариваться.
Я обращался к тем, кто уходил, медленно, чуть приволакивая ноги, уходил по темным коридорам замка. Я увернулся от щупальца и плечом вынес ближайшую дверь. Ввалился внутрь в облаке холодной пыли, поднялся на четвереньки, кашляя, отплевываясь, и тут же откатился в сторону, уходя от удара тяжелого черного лезвия. Противник был выше меня, он держался в тени и тут же атаковал, но я уже отпрыгнул к стене и ждал. Я выжидал, подставляясь, вопреки всем наставлениям, опустив меч, я тяжело дышал, и во взгляде моем, я это знал, плескался тоскливый ужас обреченности.
Как же он был быстр. Хорош и быстр. Он не просто прыгнул — он тек сквозь воздух и в то же время летел. Он был почти неуловим, но он наслаждался, он ждал того момента, когда его меч войдет мне в горло. Он почти успел: я ощутил дуновение ветра, и клинок со звоном врубился в камень. Удар снизу в пах, не коленом, ступней — это страшно, если уметь его наносить. Я — умел. Этот удар ломает кости и причиняет невыносимую боль. Я шагнул в сторону и вбок, и махнул мечом снизу вверх, снося противнику голову. И побежал по темному коридору. Я бежал, пока не услышал эти шаркающие шаги.
И тогда я замер от ужаса. Я шел за тем, шаркающим, и окликал его. Я боялся подойти и увидеть.
Я боялся, что он обернется, и звал.
Я стал забывать слова.
— Это утюг! Утюг это! — жена плакала, глядя, как я, заикаясь и тяжело дыша, пытаюсь сказать сыну, чтобы он не трогал эту штуку, которая может его обжечь. Разумеется, он хохотал и не слушался, и тогда я схватил его, как тряпичную куклу, и затряс, ненавидя его, ненавидя себя, за то что трясу его — так. Что не могу остановиться, потому, что тогда — тогда придет тот у ж а с, что притаился за тонкой пленкой, которая отгораживает наш уютный привычный, скучный ж и в о й мир, от того, что ЗА ним, вокруг него. И тогда закачаются вокруг черные еловые лапы, и больше не будет… чего не будет?
Я не знал. Знал, что мне страшно и от этого рушил мир вокруг себя все более изощренно.
Тренировки не помогали. Я просто проваливался туда — в замок, к черным щупальцам, нежно обвивающимся вокруг высоких фигур в темных балахонах. Они больше не нападали — просто смотрели, как я приближаюсь, и истаивали, когда до них оставалось несколько шагов.
А со двора все доносился детский смех. Чистый, искренний, так смеялся сын, когда белка брала у него с руки орех и отбегала на несколько шагов, чтобы деловито стрескать полученное лакомство. Но от этого смеха мороз продирал по коже, где-то в глубине смеха был запрятан невыносимо холодный, кристальный абсолютный ужас. Так можно смеяться, уничтожая Вселенную.
И я вздрагивал каждый раз, когда сын смеялся. Я бесился, когда он плескался в ванной, каждое его движение я воспринимал как угрозу — угрозу его безопасности. Он же может поскользнуться и удариться о край ванной. Он может захлебнуться — это же так просто.
Но в глубине души я боялся за себя. Я боялся услышать в его смехе тот самый потусторонний холод.
Гордился я только одним — пошел сам. Кривясь, морщась, презирая самого себя, но пошел. Сначала к психологу, потом — к неврологу, который выслушал меня, вздохнул, и прописал афобазол, велев приходить через неделю.
Ночью я оказался в огромном темном зале, стены которого терялись во тьме, плыли, текли тенями, которые отбрасывали редкие факелы, казавшиеся глазами неведомого чудовища. Звук шагов глухо и беспомощно исчезал, словно его съедала темнота. В которой что-то шевелилось. Я медленно шел вперед, сжимая оплетенную грубой кожей рукоять меча. В другой я стискивал амулет Отрайи, один из немногих магических предметов, который мог, хотя бы просто мог, сохранить силу в этом безумном замке. Я и сам не понимал, зачем и куда иду — мальчишка сидел там, во дворе замка, но я чувствовал, что подходить сейчас к нему нельзя, я просто не успею сделать и шага, как перестану существовать. Что я искал?
Я не имел ни малейшего понятия. Амулет налился тяжелым болезненным теплом, и я резко присел. Волна гнилостного дыхания прошла выше, над головой, и вместе с дыханием пришла мертвящая слабость, заставляющая ноги подкашиваться. Перед глазами замелькали серебряные точки, и я затряс головой. Амулет накалялся. отправляя вверх по руке волны тепла, помогающие сосредоточиться, разогнать морок, но я понимал, что это ненадолго. Там во тьме таилось порождение некромантов. Мертвое, одержимое одной жаждой — превратить все живое в такое же мертвое. Ненасытное.
