меня взглядом. Во взгляде этом читалось плохо скрытое возмущение и желание сказать, что, мол, леди так себя не ведут.
И матушке она бы сказала. Даже готовилась. Вон и рот открыла. Закрыла. А потом взяла и присела, чтобы спустя мгновенье просто исчезнуть. За дверью.
- Как это у тебя получается?
- Просто воспитание, - матушка поглядела на меня с упреком. – А ты о нем, похоже, забыла.
- Ну… я не нарочно. А Эдди где?
Присесть я присела.
Гостиница, конечно… в Последнем пути такой не было. Да что там наше захолустье, небось, во всех окрестных городках ничего похожего не сыскалось бы. Этакою роскошь не в каждом борделе увидишь.
Ну… я не то сказать хотела.
Наверное.
Главное, все блестит, сияет и прямо таки бьет по нервам излишнею благообразностью.
- Уехал по делам.
Выходит, и у него дела. И у Чарли. И… даже матушка и та чаем вон занялась, разливает по крохотным чашечкам, голубенькими цветочками расписанным.
- Возможно, что весьма скоро мы переедем.
- К-куда? – сердце ёкнуло.
Переедут?
Или уедут?
Домой? Может, не совсем, землю-то сдали, но… но отсюда? А я тогда как? Одна останусь? Я не хочу, чтобы одна!
- Мне от тетушки дом остался, - невозмутимо произнесла матушка. – В наследство. Эдди должен его осмотреть, и если дом в приличном состоянии, а я весьма на то надеюсь, в него и переедем. Это недалеко.
Фух.
Аж дышать легче стало!
- Вот, дорогая, - мне протянули чашечку с блюдцем. – Выпей. Ты выглядишь взбудораженной.
- Я…
Я взяла чашечку. И блюдце тоже. И снова ощутила голод, который в последнее время, кажется, испытывала почти постоянно. Сейчас вот тоже в животе заурчало.
Но дело не в нем.
А в том, что сказать?
Что мне там не рады? Что не любят? Не ценят? Что хотят запереть где-нибудь подальше от их драгоценного Высшего света? Что матушка Чарльза хотела бы иную невестку?
А сестрица вовсе открыто ненавидит?
Что сам Чарльз исчезает, а если и появляется, то ненадолго и какой-то… другой.
Чужой.
Незнакомый.
И этот незнакомец бесит несказанно. Но я держусь.
Я не сказала ничего, только чай пригубила. Надо же, какая гадость…
- Почему его здесь так заваривают? – уточнила я у матушки. – Как будто… жалеючи?
Матушка поглядела на меня поверх чашки. Но ответила.
- Отчасти именно поэтому. Некогда чай был весьма дорог. И сейчас хороший чай весьма дорог, хотя и не настолько. А еще крепкий горек, и это нравится далеко не всем.
Даже чай нравится далеко не всем. Что уж о людях говорить?
- Вот и разбавляли молоком, сахар добавляли для сладости. А потом как-то и привыкли.
Чай… был чаем.
Зря я придираюсь. Все не трава, которую мы дома пили последние пару лет. Я уж и вкус-то чая позабыла. А ворчу. Или это от нервов все?
Матушка…
Хоть бы спросила. Если бы спросила, я бы сказала, что… что мне плохо. И я понятия не имею, что мне делать. Или не делать? И как сделать так, чтобы все не разрушить. И как понять, не поздно ли это делать? Может, все уже и рухнуло? А я не заметила.
И…
И мы пили чай.
Молча.
- Возможно, ты не откажешься разделить со мной обед? – поинтересовалась матушка и улыбнулась хитро. – В животе урчит.
- Громко?
- Очень.
- И неприлично.
- Именно, - её улыбка была светлой. И… и она сама изменилась. Нет, платье осталось прежним, старым, с выцветшими рукавами, дважды, если не трижды, перелицованное. И я помню, как она его шила.
И…
И прическа. Матушка зачесывала волосы гладко, и в косе её светлой блестели нити седины.
Но все-таки… почему она не кажется такой… такой правильной в этом вот кресле? Среди позолоты, блеска и пафоса? Почему выглядит так, что поневоле забываешь и про платье, и про прическу, и про то, что драгоценностей у нее нет, обручальное кольцо и то было заложено.
И…
- Не откажусь, - вздохнула я. – Это нормально, постоянно хотеть есть? А еще она меня овсянкой уморить пытается!
- Травит?
- Нет. Но ты бы попробовала ту овсянку!
- Милли, - матушка глянула с укоризной. – Овсянка весьма полезна для цвета кожи. И волос.
- У меня и без нее нормально и с цветом кожи, и с волосами. И… и на обед вареная рыба! Два листика салата! Кусочек хлеба. Вот такусенький! – я показала пальцами размер этого хлеба. – Леди пристала сдержанность… не знаю, как леди, но я скоро подохну на таких харчах!
- Милли…
- Извини, мама. Это просто…
- Тяжело?
- Да.
- И хочется сбежать?
Хочется. Еще как. Почему все сказки заканчиваются на «жили долго и счастливо»? Но ни в одной не говорится, как именно? Или просто потому, что сказке лучше сказкой оставаться?
- А ты…
- Мне тоже хотелось, - матушка вздохнула. – Наверное, если бы не некоторые… обстоятельства, я бы и сбежала. Но бежать было некуда… знаешь, я ведь привыкла, что вести дом – это отдавать приказы слугам. Проследить за экономкой. Забрать домовые книги. И с кухаркой обсудить меню на неделю. Леди нет нужды брать в руки тряпку и самой вытирать пыль. Или ощипывать кур. Или… нет, сперва-то в доме слуги были. Конюхи. И еще женщина, которая следила за порядком. Я ей не понравилась.
Странно было слушать такое.
- И она постоянно пакостила. Подавала холодный завтрак. Или готовила вовсе не то, что сказано. А когда готовила по моим рецептам, то получалось что-то совершенно несъедобное. И она всегда подчеркивала, что я настояла. Никто ничего не говорил, но мне было до ужаса стыдно. Твой отец… ему никогда не нравилось сидеть дома. И в какой-то момент я поняла, что осталась одна. На краю мира. В доме со стариком, который слишком занят тем, чтобы сохранить хоть что-то от былых богатств, и слугами. Это было тяжело.
Матушка поднялась к отделанному серебром рогу.
- Обед… обильный?
- Да. Если… леди это позволено.
Она чуть кивнула. И подняла рог. Странно это, говорить в коровий рог, пусть и отполированный до блеска, и украшенный серебряными узорами. Даже камушки вделали. Но все равно…
- Прогресс, - матушка вернулась на место. Она присела и разгладила юбки.
- У меня не тот цвет лица, - пожаловалась я. – И волос.
- И
