не придет, не надейся. Он сейчас забился в укрытие так, что скорее всего даже ты его не найдешь. Поэтому мы с тобой спокойно побеседуем.
Да! Вот еще! Кляп я тебе заткну посильнее, мне не нравится, когда сильно кричат. Мне это на самом деле не нравится.
Мужичок лежал на боку, связанные вместе руки были притянуты к связанным вместе ногам, и конец веревки, петлей был на шее. И поэтому любое движение причиняло сильную боль.
Я выстругивал небольшие колышки из веток. И продолжал разговор, — вот ты не помнишь, а может и не знаешь, о том, что жгут на раненую конечность можно накладывать только на полчаса в летнее время. Если дольше, то наступает омертвление тканей и очень возможна ампутация. А если не снимать жгут дольше, то и смерть. У тебя перетянуты и руки и ноги, и скоро ты не сможешь их чувствовать. Тогда и начнется омертвление.
Я немного слукавил, но время того требовало. Мужичок, когда услышал все это, сначала замер, до этого он немного шевелился, видимо переваривал услышанное. А может слушал свои ощущения. И вдруг он задергался так, что я подумал, а ведь может скатиться в речку. К тому же начал мычать.
Я подошел к нему, посмотрел на выпученные глаза, и спросил, — ну что? Расскажешь все? Мужичок замычал и заморгал глазами.
Я аккуратно вытащил кляп, — ну говори! Мужичок начал хрипеть, — развяжи, развяжи, а то ног и рук уже не чувствую.
— Давай сначала по делу.
— Да я тебя туда отведу! Развяжи только!
Я снял петлю с шеи, развязал ноги и посадил его на землю.
— А руки?
— Руки потом.
— Да я ничего не чувствую, — жалобно говорил мужичок. Его бас превратился, удивительное дело, в тенора.
Я развязал руки, а веревку привязал к одной ноге, к лодыжке, на случай если вздумает бежать. Конечно, предварительно я отнял у него перочинный нож.
Мужичок растирал руки ноги и стонал при этом.
— Деньги-то может сейчас дашь, — спросил мужичок.
— Не понял, какие деньги?
— Ну ты ведь обещал…
— Давай так. Заберу девушку, потом рассчитаюсь с тобой.
Мужичок немного успокоился и поднялся с земли. Мы двинулись по тропинке.
На деревню уже опустились сумерки. Я надеялся, что веревки не будет видно, если кто-то встретится. Так мы прошли половину деревни, когда мужичок повернул направо к небольшому старому дому с заколоченными окнами. Он стал пролезать через дыру в заборе, я за ним. Мы подошли к дому, поднялись на небольшое крыльцо, мужичок снял просто так висящий замок и открыл двери. Послышалось мычание.
Я вошел вслед за мужичком в комнату и увидел, как плачет Тома. Ее руки были связаны сзади, и веревка была привязана к спинке большой старинной железной кровати.
Я заскрипел зубами. Потом привязал мужика к кровати и опять заткнул ему рот. Затем отвязал Тому и обнял ее. Она плакала словно пятилетняя девочка. Мне хотелось оторвать голову этому извергу.
Мужик это почувствовал, потому что замычал, что-то жалобное.
Я гладил по голове Тому, прижимал к себе и говорил, — все будет хорошо, моя хорошая. Все будет хорошо. Не плачь. Сейчас мы пойдем домой, и я тебе дам конфетку.
Что же делать с мужиком? Оставлять его здесь нельзя, еще помрет от страха за свои руки и ноги. Мне пришла в голову интересная мысль.
Я развязал мужика, и взяв в одну руку веревку от мужичка, в другую ладонь Томы, вышел из дома. До Семеновны мы дошли минут за пятнадцать.
Там я снова связал руки мужику, и привязал его к кровати в нашей комнате. Тому я положил на кровать Милы, предварительно, дав ей таблетку. Все, еще сутки я за нее спокоен. Милу я послал за самогоном. Она начала сопротивляться, но я погрозил ей пальцем, и она ушла. Бабушка сказала, где можно взять самогон.
Вернулась она через двадцать минут с двухлитровой банкой. Я приказал караулить сон Томы, а сам повел мужика в тот старый дом, где была Тома.
В доме я привязал мужичка к кровати, налил ему стакан самогона и подал ему. Мужик с удовольствием выпил и даже крякнул. Мне было совсем некогда, поэтому я налил сразу же второй. Его мужик пил медленней, и то после того, когда я показал ему кулак.
С третьего стакана мужичок начал мотать головой, пытался со мной разговаривать. Но мне было не до его излияний. — Вот здесь я оставляю тебе десять рублей, десять вычел за самогон. Ну и развязываю тебя.
Когда я развязал его, он попытался обнять меня, видимо начал считать другом. Я посадил его на кровать и налил еще стакан самогона. Думаю, должно хватить. Затем вышел из дома и направился к Миле и Томе. Про мужика подумал, что на два дня ему хватит, а за это время мы уже далеко будем.
Утром нас разбудила Семеновна. Машина уже стояла у ворот. Мы быстро загрузились, правда пришлось чуть не пинать Милу. Не выспалась она… Ладно, когда-нибудь разберусь я с ней.
Уазик был темно-зеленого цвета, обычный. Сиденья полужесткие, ну уж какие есть. Я поблагодарил бабушку Семеновну, дал ей денег, хотя она и не брала. В дорогу она сунула нам пирожки, которые мы позже оценили.
Мы расселись, помахали Семеновне и тронулись. Парня звали Степан, он был как молодой бычок, такой же здоровый и разговорчивый, как пятиклассник. Я сначала сел рядом с ним, потом под каким-то предлогом поменялся с Милой местами. Ей это пришлось по душе, она с удовольствием начала болтать со Степаном. Под их болтовню я задремал, хотя иногда и поглядывал на Тому. Та что-то объясняла своей кукле.
Мне непривычно было смотреть на взрослую женщину, которая вела себя как пятилетняя девочка. Таблетка работала, и я был спокоен на целые сутки. Потом опять нужно давать таблетку.
Дорога была грунтовой километров сорок. Потом мы выскочили на асфальт, и вот здесь Степан показал на что способен его Уазик. Он гнал километров под сто.
Тома отчего-то забеспокоилась. Она показывала пальцем вперед и говорила, — там, там. Дяди нехорошие! Не надо туда! Не надо!
Степан тоже заругался, — гаишники где-то впереди. Обычно их здесь не бывает. Года два их не видел. Оказалось, встречные машины моргали фарами и предупреждали его.
Я тоже занервничал. Неужели так быстро? Ну почему быстро? Тома здесь уже жила две недели. И про нее знали практически все. Так что, все правильно.
Я закричал Степану, что надо остановиться. Тот съехал на обочину. Мы все вышли, я отправил девчонок
