Через двадцать минут они вышли на шоссе в ста ярдах от того места, где все еще возился с мотором черного «мерседеса» Таратура. Президент, потрясенный тем, что ни одна «собака» из охраны их не заметила, что скромно промолчала все замечавшая даже в темноте Ночная Электронная Система Инфракрасной Аппаратуры (НЭСИА), вел себя излишне возбужденно и порывисто. Не снимая черных очков, он лихо просеменил к «мерседесу» и звонко предложил Таратуре пять кларков за доставку в город.
Таратура онемел. Но тут же, взяв себя в руки, вздохнул и с сожалением отказался, сославшись на то, что машина испорчена.
— Я сам жду помощи, — сказал он. — А вам… папаша, — с усилием выдавил он из себя, — советую взять такси. Тут их много.
И действительно, из-за поворота показалась машина. Президент остановил ее торжественным поднятием руки, и через секунду они укатили.
На какое-то время Таратура даже забыл о рации.
В душе напичканного лекарствами Джекобса, когда он вернулся от доктора Креера, пели ангелы. Прежде всего он с удовлетворением отметил, что за время его отсутствия ничего не изменилось. Ковер лежал на своем месте, на полу, часы висели на стене в единственном числе, и вообще в комнате не было никаких признаков чуда.
И тут он увидел сигару. Она дымилась.
Джекобс погрозил ей пальцем.
— Не-ет, — сказал он. — Не обманешь.
Он потоптался вокруг стола, зажмурился и даже хихикнул, радуясь своей догадке. Потом осторожно открыл глаза. Сигара дымилась как ни в чем не бывало.
— Существуешь? — миролюбиво спросил Джекобс. — Ну существуй.
Он сел за стол и громко сказал:
— Никакого президента нет! Не было и нет! Сигара есть, раз она существует, а президента нет. Чья сигара? Моя, конечно…
Вторая рюмочка, кажется, была лишней.
Он задумался. О чем-то подобном философы однажды уже говорили. Как это? «Я» есть «я» только по отношению к своему «я», а поэтому все окружающее есть проекция моего «я». Умные головы! Конечно! Вот он сейчас войдет в кабинет президента, и никакого президента там не окажется, потому что он видел, как тот уехал, а раз он видел, то никакого президента в кабинете быть не может. А когда он вернется обратно, то и сигары не окажется, потому что в его отсутствие исчезнет проекция его «я». Надо только выбросить из голова мысль о сигаре. Тогда все будет хорошо. Надо помнить только о кресле. И о ковре. И о мире тоже. А то, кто его знает, может и он исчезнуть, если о нем не думать.
Джекобс на негнущихся ногах сделал несколько шагов к двери президентского кабинета и, мурлыкая детскую считалку: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать», переступил порог.
За столом сидел президент и что-то писал.
— Я иду искать, — вслух сказал Джекобс.
— Что? — Президент поднял голову. — В чем дело, Джек? Я тебя не звал.
— Ах, не звали? — Джекобс широко улыбнулся. — Очень хорошо.
Он повернулся, как манекен, и вышел. «Что-то философы путают, — грустно подумал Джекобс. — Раз президент на месте, то и сигара должна быть на месте». Он осторожно покосился: сигара была на месте. «А если это мой президент, то значит…» — и его посетила неожиданная мысль.
— Кен, — сказал он, снова входя к президенту, — похоже, вам нужна машина.
— Машина? — Президент оторвался от бумаг. — Я не просил никакой машины.
— Выходит, речь в благотворительном обществе вы произносить не будете?
— Какая речь? Ты видишь, Джек, я работаю.
— Допустим, вижу. Но это еще ничего не значит. Так вам не нужна машина?
— Джек, ты мне мешаешь.
— А в зоопарк вы тоже не поедете?
— Что-о?! — Президент отшвырнул ручку, и она прокатилась по бумаге, разбрызгивая кляксы.
Лицо Джекобса излучало кротость.
— Что с тобой, Джи?
— Ничего. Я почему-то решил, что вы хотите выступить по радио.
— А-а… Э-э… — Президент попятился вместе с креслом. — Джекобс, кто-то из нас сошел с ума!
— Не я.
— Боже… Какой сегодня день?
— Воскресенье.
— Суббота, Джекобс, суббота! Приди в себя!
— Воскресенье. Желаете убедиться?
Джекобс на негнущихся ногах подошел к столу, набрал номер и с улыбкой протянул трубку президенту.
— Сегодня, в воскресенье, — донеслось оттуда, — жителей столицы с утра ждет малооблачная погода без осадков, во второй половине дня…
Президент обмяк.
— О Господи! — вырвалось у него. — Воскресенье! А что я делал с тех пор, как выступил на митинге филателистов?
— Определенно могу сказать: не лечился, Кен, хотя неплохо было бы подлечиться.
"А вот сейчас я расскажу ему про философов, — подумал Джекобс, — и подам воды, и мы славно потолкуем о проекциях моего «я», а то, чего доброго, бедняга и вправду подумает, что я сошел с ума".
— Джек, — президент взял себя в руки, — суббота сегодня, воскресенье или понедельник, и пусть хоть весь мир спятил, но это еще не дает тебе права мешать мне работать. Уходи и соедини меня с Дороном.
— А врача не надо?
— Не надо.
— И вы никуда не поедете?
— Никуда.
Джекобс чуть не рассмеялся:
— И не надо присылать вам Арви?
— Я занят! — взорвался президент. — Ты что, не понимаешь, что я работаю?
— А в дурака мы еще будем с вами играть? — не сдавался Джекобс, давясь от еле сдерживаемого смеха.
— Вон! — заорал взбешенный президент.
— Ну как знаете, Кен, — невозмутимо ответил Джекобс. — А то я могу принести вам сигару.
Состояние духа Джекобса было теперь непробиваемо, как железобетон.
Этого, однако, нельзя было сказать о Таратуре. Час шел за часом, в канаве оглушительно стрекотали кузнечики, солнце раскалило кузов машины, над пустынным шоссе заструились серебристые переливы марева. А из усадьбы никто не выезжал.
«Четыреста восемьдесят семь… Четыреста восемьдесят восемь… Четыреста восемьдесят девять…» — считал Таратура, вывинчивая и снова завинчивая запальную свечу. Когда счет достиг пятисот, Таратура не выдержал.
— Шеф, — крикнул он в микрофон рации, — с пятым, похоже, осечка! Его до сих пор нет! Прием.
— Черт с ним, — после секунды молчания ответил Миллер. — Хватит и четырех. Возвращайтесь.
По воскресеньям первую половину дня Дорон работал.
Это не значило, что Дорон не умел отдыхать. Напротив. В воскресенье он позволял себе встать на час позже, не торопясь — за стаканом черного кофе, — перечитывал ночные донесения, перелистывал утренние газеты и тем самым сразу включался в ритм жизни планеты. Дорон был и мудр и равнодушен; в донесениях он видел смысл и содержание истории, к творцам которой причислял и себя.
