сторону стол — чашки жалобно зазвенели, самовар покачнулся. Сидящие у стола вскочили и сбились в тесную испуганную кучку на другой стороне комнаты. Только оба поднадзорных — Иван и Петр — стояли, надменно вскинув головы и презрительно глядя на полицмейстера. Да Митя с Адой остались у подоконника. Городовой сдернул ковер и принялись простукивать половицы. Гулко взвыло пианино, когда другой городовой поднял крышку, чтоб заглянуть внутрь. Аккуратно выставленные книги полетели с этажерки, взмахивая страницами, и шлепаясь об пол как перезревшие груши с дерева.
— А вот Толстой…
— Ты чё, тетеря, не видишь, написано же, что он граф! Разве ж графа запрещать станут?
— Замолчите оба, дураки! — полицмейстер в два шага оказался рядом с грудой книг, переворошил их стеком и обернулся, обводя хищным взглядом не слишком большую комнату. — Ах, ну конечно… — еще два шага, он встал перед Адой, взмахом стека приказывая ей отойти.
Опустив голову, Ада разглядывала носки своих ботиночек — и не тронулась с места.
— Вы б еще посвистели, Ждан Геннадьевич, — осуждающе сказал Митя. — Надо же, а на манерах отца полицейская служба так фатально не сказалась.
— Не соблаговолит ли барышня Ариадна отойти от окошка? — процедил полицмейстер.
— 3… зачем? — пролепетала Ада, нервно облизывая губы — и полицмейстер тут же расплылся в довольной улыбке.
— По просьбе моей. Уж не откажите в любезности! — почти проворковал он.
— Вы. вы не имеете права! — отчаянно пискнула Ада, вскидывая взгляд на полицмейстера. — Я пожалуюсь отцу!
— Да жалуйтесь сколько хотите, барышня! — нависая над ней всей своей немалой тушей, рявкнул полицмейстер. — Жаловаться вам придется, когда батюшка Родион Игнатьевич все недоданные с малых лет розги об вас обломает. А теперь — в сторону!
— Не отойду! — сжимая кулачки и зажмуриваясь, выпалила Ада.
— Господи Христе и Великие Предки! — устало вздохнул Митя и сунул полицмейстеру свое блюдце с чашкой. — Ну что вы, право, Ада, охота Ждану Геннадьевичу позориться, пусть уж посмотрит, — он протянул руку, приобнял Аду за талию и… потянул ее прочь от окна.
— Но, Митя, вы же… я же… — залепетала Ада.
У Гирша вырвался сдавленный то ли возглас, то ли стон, его отчаянный и ненавидящий взгляд метнулся между Митей и полицмейстером, и полностью утративший самообладание гимназист кинулся… На Митю, или на полицмейстера — никто не понял, возможно, этого не понимал и сам гимназист.
Полицмейстер схватился за расстегнутую кобуру. Митя размахнулся и — бац! Острая боль пронзила руку до локтя, рассаженные днем об челюсть полицейского трупореза костяшки снова хрустнули и… закатив глаза, Гирш рухнул на пол.
Выстрел грянул у Мити над самым ухом. Пуля просвистела над упавшим Гиршем, ударила в бюст Руссо на разоренной этажерке и отрикошетила, со свистом отлетев обратно.
Никто не успел ничего предпринять, один лишь Митя, привыкший за последнее время к подобным случайностям, сгреб Аду в охапку и рухнул вместе с ней на Гирша.
Пуля пронеслась там, где еще мгновение назад была его голова, и ударила в стекло. Стекло лопнуло так, будто меж уже вставленными зимними рамами заложили бомбу. Осколки не могли, но выплеснулись в комнату. Зазубренные стеклянные лезвия влетели внутрь. Прижимая к себе Аду, Митя откатился в сторону и…
Дзанг-дзанг-дзанг! Осколки воткнулись в пол точно между Митей и Гиршем. Воцарилась тишина. Все как один, не отрываясь, воззрились сперва на полицмейстера — от паро-беллума в его руках расходилось облако пара. Потом на торчащие из светлых досок стекла.
— Тю, а як це? — наконец спросил один из городовых, переводя ошарашенный взгляд на разбитое окно.
За окном послышался раздосадованный скрипучий крик, похожий на воронье карканье, мелькнула тень с широко распахнутыми крыльями — слишком крупная для птицы тень.
— Это все, что тебя сейчас волнует, Мироненко? — просипел полицмейстер, пальцем стирая со щеки кровь из длинной царапины.
Митя приподнялся на локтях, отпуская придавленную им Аду. Посмотрел в широко распахнутые, полные растерянности и ужаса карие глаза, не скрытые как обычно стеклышками пенсне, выдавил кривую улыбку и плюхнулся на зад, тяжело дыша.
«Обошлось. Снова обошлось. Я жив. Дышу.»
Полицмейстер шагнул к окну мимо Мити протопали его ноги в начищенных до блеска сапогах. Дулом паро-беллума отбросил в сторону портьеру. И уставился на подоконник. Улыбка медленно сползла с его лица.
Он поворошил дулом кучку черной пыли, и уголок дешевого картонного переплета, будто обожженный по краям. Больше на подоконнике ничего не было.
В этот момент снаружи раздался бешенный топот, яростно задребезжали металлические ступеньки, и оттолкнув оцепеневшую в дверях мать Тодорова, ворвался дежуривший под окнами городовой:
— Шо тут, ваше благородие… — шаря взглядом по разгрому в комнате, с хрипом выдохнул он.
— Взять! — сдирая испачканную кровью перчатку и швыряя ее на начавшего шевелиться Гирша, ненавидяще процедил полицмейстер. — Взять всех! И этого… и того… и тех… и этих… Всех! Всех — в участок!
— Вы совершенно уверены, Ждан Геннадьевич? — счастливо улыбаясь — обошлось, опять обошлось! — спросил Митя.
— И этого тоже! — взревел полицмейстер. — И обыскать! Перевернуть весь дом!
Сопротивляться Митя не стал. Только когда городовой, корча виноватые рожи и поддерживая его под руку, как тяжелораненного, помог подняться с пола, Митя тихо прошептал поравнявшемуся с ним Тодорову:
— Надеюсь, ваша матушка журнал «Народной воли» на ночь не читает.
Глава 22. Еврейский допрос
— А все же, куда книжки-то подевались? — азартно прошептали у Мити над ухом.
Митя нехотя обернулся на так и оставшегося безымянным конопатого гимназиста. Глаза у того горели, веснушки аж светились в полумраке камеры.
Аккуратно выставленной ладонью Митя заставил его отодвинуться:
— Вероятно, туда же, куда и ваш здравый смысл, сударь, — холодно сказал он и рявкнул. — Не было отродясь!
— Ну что вы, — обиженно проворчал конопатый. — Тут же никого чужих, только наши.
Митя обвел страдальческим взглядом камеру в участке, где сейчас сидели все — и гимназисты, и Тодоров, и парочка поднадзорных. Барышень заперли отдельно — Митя искренне надеялся, что в одном из кабинетов, не вовсе же полицмейстер разум утратил. Еще брата и сестру Гиршей сразу же увели.
— Во-первых, убедительно прошу меня к вашим «нашим» не причислять. Вроде бы я не давал никаких оснований. А во-вторых… — он выразительно кивнул на груду лохмотьев у двери камеры. Только если присмотреться внимательно, можно было понять, что это привалился к стене человек.
— Так он же спит! — вскинулся конопатый.
— Естественно, спит. Если бы не спал и явственно подслушивал, может, даже вы не стали бы болтать глупости, — меланхолично заметил Митя.
— То есть, он специально тут? Чтоб нас подслушивать? — конопатый выразительно сжал кулаки.
— Сядь, — буркнул
