– Ты действительно мне грозишь.
– А что мне делать? У меня на Земле жена и трое толстых детей. Я их обеспечил, но, сам понимаешь, человеку хочется видеть плоды трудов. Хотя бы со стороны.
– Знаю я твои труды и плоды. Наворовал у честных людей денег…
– Чего-чего?
– Наворовал, говорю, денег.
– Нет, там еще что-то было…
– У честных людей.
Возникла пауза. Краут молчал напряженно, а Дубстер равнодушно.
– Ты что, антидепрессанты передозировал, Дубстер?
– Понимаешь, грувель, – сказал Дубстер, которого общение с Краутом начало утомлять, – все люди делятся на две категории. Первая, малая, состоит из загадочных, про которых не скажешь сходу, кто они такие. Вторая, то есть все остальные, состоит из людей о которых другие люди имеют низкое мнение. В тебе лично, Краут, ничего загадочного нет, ты весь на виду.
Некоторое время Краут зло смотрел на Дубстера. А Дубстер смотрел в потолок.
– Я ведь никому пистолет к голове не приставлял, – зло сказал Краут. – Ни у кого насильно деньги не отбирал. Сами давали. И ты, Дубстер, смеешь меня … осуждать? Ты лично?
– Не осуждаю.
– Осуждаешь. Ну-ка, уточни…
– Отстань.
– Нет уж, начал, так говори.
Дубстер отвернулся.
– Дубстер!
– Отстань, Краут. Мне все равно.
– Да, но мне не все равно. За что меня, по-твоему, запихали в тутумник? В чем я, по-твоему, виноват?
– А кто ж тебя знает. Это было давно. Я только повторяю, что слышал.
– И что же ты слышал, Дубстер?
– Тоже, что все. Тебе давали, а ты брал. Платил дивиденды, уверял, что инвестиции сохранны, а сам покупал яхты.
– Я покупал недвижимость. Ничего в этом страшного нет. Фарадей тоже покупал недвижимость.
– Не знаю насчет Фарадея, но ты покупал ее за счет тех, кто по крохам собирал себе на старость.
– Это ты, Дубстер, в каспе такой стал, высокоморальный? Или тебя Доувер научил, как следует общаться с криминалом?
Дубстер повернулся к Крауту. У Краута горели глаза. Дубстеру стало интереснее. А то что-то все очень апатичные последнее время.
– Жили себе люди спокойно, а ты у них сбережения украл, – насмешливо сказал он.
– Не под пистолетом, грувель. Видел бы ты этих честных людей.
– Неприятное зрелище?
– Весьма, – подтвердил Краут.
– И тебе их не было жалко, совсем?
– Нисколько, – Краут смотрел Дубстеру прямо в глаза.
– Вот ни капли, да?
Краут оскалился. Дубстер снова отвернулся.
– А позволь тебя спросить, рыцарь, – неприятно сказал Краут, – скольких ты угробил за свою блистательную карьеру честного репейника?
Снова помолчали.
– Ладно, – сказал Дубстер. – Я вижу, тебе ужасно хочется снять тяжесть с души. А Дженни на роль исповедника не подходит. Говори, Краут, говори. Я слушаю.
И снова пауза.
– Да ладно, – сказал Краут. – Действительно, много времени прошло.
– Да говори уж.
– Приходит к тебе такой тип, прыщ такой, глаза бегают, – сказал Краут мрачно. – Крыша есть, на жратву и одежку хватает. Но как прослышал он, что можно поживиться даром, так у него и засверкали денежные знаки в глазах. Я им говорил про риск. Слышать ничего не хотели. Десять процентов прибыли! Старуха приползла, бывшая актриса. Свои принесла, и у родственников заняла. Квартиру в Джобурге, поклонником когда-то подаренную, заложила. Десять процентов от двух миллионов, двести тысяч в год задаром хотела получать. Зачем? Ей хватало. Ездила в Канны отдыхать, завтракать ходила в любимое кафе, а теперь живет в богадельне, сука старая. Другая дура всё, что муж-механик за жизнь накопил, принесла. Муж умер потом от приступа. Ее не судили, судили меня, и дали двадцать лет. Двадцать лет, Дубстер! Как серийному убийце. Как торговцу наркотиками. Как растлителю малолетних. Я нынешнему президенту, между прочим, семьсот пятьдесят тысяч пожертвовал на кампанию. Это максимум, что позволяет наш любимый закон. И что же, вернул он деньги этим якобы ограбленным, якобы пострадавшим? Он на эти деньги купил время на телевидении. Его в президентское кресло, меня в тутумник. – Он замолк, потрогал слезающий ноготь на большом пальце. И добавил, – У всех – чувства долга, справедливость, ответственность, а мне ждать, пока прохудеет защита, шарахнет меня тут двумя тысячами рентген, кровь превратится в болотную жижу.
Дубстер пожал плечами.
– Говорю тебе, Дубстер, если я не уеду отсюда на вашей ебаной кастрюле, то никто не уедет. У меня на Земле есть дела неоконченные.
Дубстер поморщился.
– Параноя у тебя, Краут, – сказал он. – Доувер не зверь. Подонок. Но не зверь.
– Мне это нужно знать точно. Может он и не зверь. Но, может, он гуманист и джентльмен. И решит вместо меня взять блядей. Мне двадцать шесть лет, я жить хочу.
– На вид тебе за сорок.
– Пусть. Не думай, Дубстер, что ты выглядишь лучше.
– Я выгляжу лучше, Краут.
– Не намного. Мешки под глазами, рожа бледная, половина волос выпала, сутулишься. А был крепыш, с бицепсами, подвижный такой.
– Не раздражай меня, Краут. Кастрюля ваша совсем покорежилась? Починить не пытались? Только честно.
Краут поджал тонкие губы, отвел глаза, прищурлися. Тусклый свет ламп отсвечивал от лысого лба.
А ведь я правильно рассчитал, подумал он. Дубстер теперь – человек Доувера. Что-то их связывает, какое-то общее дело. И Дубстер обязательно расскажет Доуверу про этот наш разговор.
– Согласно инструкциям, – сказал он сухо. – Как учили. Питание поддерживается до сих пор. Обогрев. – Он прочистил горло. – Я там иногда ночую, – сипло добавил он, и снова прочистил горло. – Не так противно, как здесь. Бляди тоже туда суются иногда. – Немного подумав, он добавил, – Кларетт и Ридси. А Дженни не любит. И Грейви не любит.
– У тебя личные счеты с Доувером? – спросил Дубстер напрямик.
Кожа на лице Краута вокруг глаз и носа сморщилась. Возможно, это означало, что Краут улыбается.
– Нет у меня счетов, Дубстер. Ни с кем кроме института правосудия. А к тебе у меня есть предложение.
Дубстер вдруг вспомнил, кто такая эта Дженни. Бывшая надзирательница в тутумнике. Он действительно видел ее мельком в Центре, и Ридси обмолвилась, что именно к Дженни у нее счеты. У Ридси с любыми надзирателями и надзирательницами были счеты, и вообще со всеми людьми, кто когда-либо мешал ей поступать так, как ей хочется. Но к Дженни были счеты особые, и Дубстер, не вдаваясь в подробности, представлял себе вполне обыденную картину – провинность, одиночная камера, два охранника держат Ридси за руки, а Дженни-бульдозер лупит дубинкой по чему попало, а может насилует. Провинность же может состоять в чем угодно – от действительно серьезного поступка, вроде попытки убийства и побега, до косого взгляда в неудачный момент. Пространство разительно меняет людей. На Земле, в сходных обстоятельствах, учитывая характер Ридси, Дженни так долго в живых бы не осталась.
