— Но ведь ваши технологии несравнимы с нашими…
— А что наши технологии? Мы, и наши предки, живем так долго, что сами не помним уже сколько. Да, у нас есть какие-то технологии и разные умения. Но это было всегда, неизвестно с каких времен. Ничего нового у нас не появляется, я, во всяком случае, такого не знаю. То, что вы именуете прогрессом и развитием, у нас отсутствует абсолютно. Если у нас и была какая-то родина, то она или исчезла или давно потеряна. Забыта. Основные наши занятия — это то, что вы назвали бы играми. Только мы играем целыми мирами в вашем понимании. Для нас цивилизации — это как пешки на одной из бесчисленных шахматных досок. Иногда некоторых из нас увлекает тот или иной момент или сюжет. Вот, как здесь и сейчас. И не спрашивай меня о всяких деталях и подробностях. Я даже не знаю, откуда мы берем энергию для своего бытия. Существуем и все. Знаю только, что пока я здесь и в обличии земной девушки, мне нужно то же, что и любому человеку. Я должна есть, пить, отправлять естественные потребности, спать наконец… Ну, что-то я умею сверх этого, сам знаешь. А когда я сбрасываю этот образ и перехожу в другой мир, то надеваю оболочку, соответствующую законам и правилам того мира. Да, у нас есть то, что вы называете врагами и друзьями, только мы вкладываем в эти понятия совсем иной смысл и другое значение. Так вот…
— Что — вот?
— Так вот, это все ерунда. Я вначале была с тобой не вполне откровенна.
— Мягко сказано! — не выдержал я.
— Мне нужно чтобы рукопись твоего отца оказалась уничтоженной, — проигнорировала она мое замечание. — Последняя его книга. Текст и все материалы должны быть ликвидированы. Публикация книги может привести к необратимым последствиям трагического характера. Найди эту рукопись. Найти ее можешь только ты, и уничтожить должен своими руками, как прямой потомок профессора Карпова.
Сказав это, Габриель (или кто она там?) шагнула куда-то в сторону и будто прошла сквозь киноэкран, которого на самом деле не было. Сомневаться в справедливости ее слов не приходилось — что-то подсказывало мне, что она права, и все так на самом деле и обстоит. Поэтому, когда я пришел в себя от этого потрясения, то решил не дергаться, и просто плыть по течению. Посмотреть, что будет дальше.
24. Берегите тепло
Нажимая на очередной номер из записной книжки в мобильнике отца, помеченный как «Zina», я ничего особенного уже не ждал. Как оказалось, солидная часть отцовских знакомых даже не слышала о его смерти. То есть люди вообще оказались не в курсе происшедшего. То, что множество контактов находилось в Петербурге, мне не показалось тогда чем-то странным и необычным. Все-таки — то был родной город моего старика. Он там родился, вырос, выучился и стал признанным ученым. Потом почему-то резко все бросил и переехал в Москву, где ему пришлось почти заново делать себе профессиональную карьеру, налаживать новые контакты, обживаться…
Большинство опрошеных мною питерцев ничем не могли помочь, поскольку давно с отцом не общались. Многие просто не отвечали — видимо сменили номера. Но один контакт не только ответил, но и сообщил интереснейшую вещь. Оказалось, что до последнего момента отец регулярно приезжал в Питер, причем только к одному человеку. Никто больше не знал об этих вояжах моего родителя.
— Здравствуйте. Извините меня, возможно, это ошибка. Мне нужно поговорить с Вами по очень важному для меня поводу, — в который раз повторил я заученную фразу. Как всегда, приготовился к блинному объяснению, которое мне порядком уже надоело. Но в этот раз ситуация в корне отличалась от стандартной.
— Это кто? — испуганно ответил женский голос где-то на том конце виртуального канала связи. Возраст определить не удавалось: есть такие голоса, что звучат молодо до глубокой старости.
— Это сын Антона Михайловича Карпова.
— Виктор? Это вы? Здравствуйте. Извините меня, а то я испугалась — думала звонок с того света. У вас с отцом очень похоже звучат голоса по телефону. Даже манера говорить сходная.
— Вот как? Не замечал… Знаете, я звоню чтобы спросить…
— Хотите узнать о его последних днях?
— Да. А почему… как вы догадались? — оторопело спросил я.
— Потом. Да, я знала, что вы позвоните. Дело в том, что в день своей смерти мне позвонил Антон Михайлович…
— Звонил? — насторожился я. — А что сказал? Вы хорошо его знали?
— Сколько вопросов. Да конечно хорошо знала. Меня зовут Зинаида Васильевна Гольдберг. Я его коллега — занимаюсь средневековыми литературными памятниками. А с Вами нам надо поговорить. Вы не планируете приехать в Ленинград? Надо встретиться и поговорить.
Слово «Ленинград» неприятно резануло по моему сознанию, но вида я не подал. Спокойным голосом спросил:
— А это обязательно — приезжать к вам? Вообще-то я не собирался в Петербург в ближайшее время.
Я действительно не хотел ехать в Питер. Честно говоря, Петербург не люблю. И никогда не любил, даже когда он был Ленинградом. Построенный среди гиблых болот на костях тысяч людей, он потрясал имперским величием, но в то же время всегда оставлял впечатление невозможности своего существования. Этот город был проклят с самого своего основания. Если Москва — огромный бессистемно застроенный мегаполис, ни на что особо не претендующий в культурном плане, то Питер всегда пыжился играть роль культурной столицы России, безуспешно пытаясь изображать из себя европейский город. Но это плохо ему удавалось. Даже сами петербуржцы никак не могут осознать себя европейцами по одной простой причине – из-за собственной ментальности. С тех пор, как город начали именовать «европейской столицей России» у многих петербуржцев возникло твердое желание жить по-европейски, по западным образцам. Некоторые даже стремятся воплощать это желание в жизнь. Обычно безуспешно. Слишком длительно они «варились» в советском и постсоветском мире, чересчур долго приобретали привычки и суждения, изжить которые уже не в состоянии. Простой пример – большинство обладателей кредитных карточек используют их только для снятия наличных. Хотя вполне могут оплачивать покупки самой кредиткой, без всякого посредничества банкомата. Какой европеец будет поступать подобным неразумным образом?
Почему-то все мои друзья-москвичи от Питера без ума. Я же этой невзаимной влюбленности никогда не понимал, поскольку сами питерцы Москву терпеть не могли. Причем все петербуржцы, кого я знал, говорили о Москве и москвичах только плохое. Видимо сказывалась застарелая обида на утрату столичной функции и скверное финансирование большинства петербуржских проектов: город по-прежнему оставался пасынком российского государства. Но, тем не менее, я все равно его не любил. А сам этот город, похоже, чувствовал мое к себе отношение и мстил по мелочам. Приезжая по делам в Город-на-Неве я постоянно простужался, а от резкого ветра и перепадов погоды у меня начинались какие-то головные боли, весьма смахивавшие на мигрень. Архитектура города убивала меня своей неухоженностью, запущенностью, а новые современные дома смотрелись настоящими уродами и чужеродными монстрами. Город всегда напоминал мне больного старика с золотыми зубами, брошенного своими повзрослевшими потомками. Что касается зимнего Петербурга — то это вообще сплошной кошмар. Никогда не забуду, как мне пришлось пешком идти по всему Дворцовому мосту в мороз снег и метель. Ужасный ветер продувал до самых костей, и я тогда чуть было концы не отдал.
