– Что ты там начудил? В деревне этой?
– В Трофимках? Ничего. Сработал, как договаривались.
– Плохо сработал.
– Я один, помощи ни от кого. Новые мешают.
– Один. Как это один?! Все мужики за тобой!
Очнись, думает Казаров. Не за мною мужики, и не за Василием Ивановичем, и не друг за друга. А такого, как ты, живым сожрут.
– Прежде у тебя ловчей выходило. Забыл, как правую оппортунизьму организовывал, с печатями-списками? Партийные взносы брал… На учёт ставил… Недотыкомку из соседней деревни в Бухарина переодел и подбивал мужиков на демонстрацию. Как ты его нарядил-то?
– Как обычно. Шляпа, очки – вот тебе и Бухарин.
– Колей называл… По-свойски…
– Прежде у мужиков ненависть была. И страх тоже.
– По тем твоим спискам их и брали. Альбомом пошли.
На свете есть люди, которых нужно просто давить, думает Казаров. Давить, как клопов.
– И имущество переписывать ты хорошо придумал. На случай, если конфискуют, а по итогам демонстрации будут возвращать – так, что ли? Честно написали. Знаешь, что такое альбом?
– …
– Это когда фотография, состав преступления – страничка на человека в тетрадочке, а приговор один на всех. Ну, в конце концов, не самые те тетрадки толстые. Обычно так белоказачьих карателей расстреливали.
Всё и всегда прилетает обратно: государствам, народам и отдельным лицам. Прошлое возвращается – уже и думать о нём забыл – и выбивает ногою дверь.
– Давай, топчи.
– Не огрызайся. Или ты возомнил, что у меня сил не хватит тебя растоптать?
– Ну, растопчешь. Зачем? Ты всё равно проиграл. Фон барон.
От оплеухи Казаров отлетает в угол, падает и, не поднимаясь, поднимает голову. Фон Плау ждёт и смотрит.
– Это ты предатель и двурушник, Казаров. Ты, а не я.
– …
– Есть у меня данные, по которым выходит, что ты новой власти помогаешь. Много и от души.
– Ради конспирации.
– Врёшь. Ради конспирации в петлю не лезут. С кем твоя душа, Казаров?
– Душу не вы ли отменили, гражданин товарищ? А!.. ногами-то… И что? И что? Ты всерьёз думаешь, что меня мало били?
– А ты хоть понял, почему тебя били?
– …Отпустил бы ты меня.
– Не могу. На баррикадах уголовник полезнее Плеханова.
– Будут баррикады?
– И баррикады.
– Зачем? Зачем?
Фон Плау подходит к окну, встаёт спиной к Казарову и задумчиво разглядывает церковный крест – сквозь туман, сквозь мелкий дождичек.
– Ведь не по моему мановению они воздвигнутся, – говорит он, не оборачиваясь. – Мы это называли силой исторической необходимости. Они это называют судьбой. Да хоть Божьим Промыслом назови: что такое один человек перед мощью процессов? Ничто. Растирать нет необходимости. Кстати, почему ты не пробуешь меня убить?
– А поможет?
– Молодец.
– …А я ведь тебе жизнь спас.
– А я тебе разве нет?
– Всё думаю, не зря ли.
– Дурак ты, Казаров. Жизнью разбрасываться.
– Сам ты сильно за свою жизнь держался?
– Моя жизнь, – говорит фон Плау, – была не моей. Что ж ты за болван такой, что никак понять не хочешь.
То ли утешительную чепуху сказал полковник Татев, сказав «обожди, всё уляжется», то ли обождать нужно было не две недели, а два года, но Саша, разговаривая с Игорем Биркиным, отчётливо понял, что Биркин прекрасно осведомлён о всех грязью выплеснутых на него обвинениях, и попытках очиститься, и неудаче этих попыток, – и как раз такой, замаранный, он Биркину зачем-то и нужен, Биркин вот-вот намекнёт, что лично не только не верит в клевету, но и считает себя чуть ли не ответственным – сакральные тяготы власти, Александр Михайлович, – за то, что клеветники распоясались… довольно забавный обычай, когда оскорбления публичны, а извинения приносятся наедине в тёмном уголку… намекнёт, а потом и про дым от огня что-нибудь скажет, впровброс так как-нибудь и по другому вроде поводу… и он, Саша, сделает вид, что не понял, тем более что и сделать-то больше ничего нельзя: только сесть поровнее и сосредоточиться на созерцании того, как свет падает от окна на длинный полированный стол бледными неуверенными полосами: меркнущий, полуживой осенний свет.
В кабинете Василия Ивановича, но без самого Василия Ивановича (как-то он там сейчас, бедный?) Саша почувствовал себя, как в дому у покойника. Всё на своих местах – но четвёртого отпразднуют и сразу затеют ремонт… вот и в приёмной вместо верной секретарши сидит стальная московская барышня, для виду прикинувшаяся оранжерейным цветком…
Фотография со стола, конечно, пропала.
Саша здесь чужой. Биркин здесь чужой. Государю на портрете – и тому нелегко.
Поговорив о сакральных тяготах власти, Биркин сказал:
– Я высоко ценю вашу готовность помогать воскрешённым. Очень хорошо, что вы стараетесь с ними сблизиться. Понять. Принять. Адаптировать. Но надо!.. – Он попытался не произнести слово «обуздывать», и оно осталось только что непроизнесённым. – Надо как-то направлять. Пробудить встречное желание вписаться в общество. Это необходимо. Это, в конце концов, наш долг.
– О да.
«Невыплаченные долги. Неоплатные».
Саша разглядывает Игоря Львовича: приятный человек, культурный. (Так теперь стараются не говорить, скажут: «образованный», «приличный» и даже «светский». Скажут «приличный» – и вроде как всё обозначено, а «культурный» обозначает что? «граждане, будьте культурны, плюйте в урны»? Люди чувствуют, что имеют дело с анахронизмом: с тех пор, как общественное сознание притерпелось к песням о смешении высокого и низкого – причём местом их встречи неизменно оказывался супермаркет, – а слово «культура» перешло в ведение этнографии).
Саша разглядывает Игоря Львовича и видит человека, мало чем отличающегося от людей в его окружении. (С поправкой – да, да, существенной – на московскую прописку.) На госслужбу такой мог прийти из бизнеса (но не из бизнеса 90-х), из науки (с любой административной должности), это человек с грамотной речью, с манерами, из плеяды ещё молодых, бессознательно подражающих бюрократам какой-то далёкой прекрасной эпохи – Александра Третьего, например. Он именно что хочет быть бюрократом, кем-то, кого вычитал из дневников и мемуаров царских сановников, кто его очаровал щегольством хорошего чиновника, могуществом хорошего чиновника… холодным совершенством имперских канцелярий.
– Вам не кажется, Александр Михайлович, что большинство из них так и осталось в плену прежних предрассудков?
«Кажется».
– Смотря о каких предрассудках речь.
– О самых вредных, прекрасно вы меня поняли.
– …
– Я думал, что правых будет больше, – говорит Биркин со вздохом. – Что вообще больше будет людей, которые примут нашу жизнь с радостью… хотя бы не в штыки. А пока радуются только уголовники. Начальник полиции мне такой доклад представил… Я уверен, он ещё не всё сказал.
