– Расклады меняются, игра всё та же, – говорит Расправа. – А новый что?
– С новым пока непонятно.
– Значит, Сове всё отходит?
– Ну-у… если удержит. Нет, вряд ли.
Разговаривают они, сидя за столом какого-то неопознаваемого заведения: смутный интерьер и сумерки. Это может быть та пивная у Центрального парка, которую облюбовали полковник Татев и Зоркий. Это может быть тот мрачный ресторан или бар, где Расправа встречается с Совой.
Майор пьёт пиво, Расправа – минеральную воду. Из соседнего зала доносится неохотно агрессивный перестук шаров.
– Плохо играет. И со злобой.
– Ты же спиной сидишь.
– Так всё слышно.
– …
– Да не, я добрый.
– В свете новых раскладов, – говорит майор, – полномочия твои… ну, они уже малость не такие… генеральские.
– Ну.
– А без генеральских полномочий… всё будет зависеть… от отношений.
– …
– Я как-то помогу от себя… если край. Лично от себя. Ты мне шаг навстречу… Я тебе шаг навстречу…
– Говори.
– Да насчёт полковника этого, к которому ты прибился. Он говорит, что из собственной безопасности?
(Вот прямо сейчас Вацлав взбегает по лестнице общежития и, налетев на профессора Посошкова, хочет проскочить, но тот крепко удерживает его за плечо и что-то кричит. Человек в сером не остаётся в долгу: он вырывается и отвечает ядовито и гневно.)
– Да, говорит.
– А может, он из службы «М», а не собственной безопасности?
– А вы здесь уже наработали на полковника из службы «М»?
– Думал, что нет, – хмуро говорит майор, – а теперь уже не знаю. Может, и вообще не в нас дело, может, им всё равно – мы, другие… определили себе стратегический узел и шпарят. Хотелось бы, ты понимаешь, понять. Хотя бы в таких параметрах.
Да? – Он отвечает на телефонный звонок. – Да. Что стряслось? Что-о-о?!
(Вот прямо сейчас Саша ещё только входит в приёмную мэра, и с полчаса пройдёт, пока Биркину доложат новости – и не один месяц пройдёт, а возможно и год, пока наступит – если наступит – такой день, когда Филькин признает в Игоре Львовиче человека, которому нужно докладывать первому.)
– Началось, – говорит майор.
– Это не началось. Это продолжается.
Сперва кажется, что началось с того, что члены ЦК ПСР переложили ответственность за Азефа с себя на Боевую организацию, а потом видишь, что началось, как и положено, с самого начала: как БО образовалась, так и началось. На «революционных кавалергардах» оттоптались все и за всё: высокомерие, «моральный откол от главной части партии», дух исключительности и «душок обособленности», игру в ницшеанство и даже богоискательство (особенно после того, как Савинков «взорвал свой имидж этическими поисками»).
К 1910 году ЦК выставляет БО как еретическую организацию, приносящую в стройные партийные ряды только раскол и смуту, а рядовые массовики не могут простить им ауры нескрываемого превосходства и трагедии. Одиночество террористов дошло до последнего предела, и их война с правительством превратилась в их личное дело, отмеченное больше провалами, нежели успехами.
Все успехи остались в эпохе Азефа.
Ни одно из предъявленных обвинений нельзя назвать клеветой. Высокомерные, неподконтрольные, оторванные от всего на свете? увы, вот именно такие. Прибавить сюда искреннее непонимание узкопартийных дрязг. Прибавить издержки нелегальной жизни. Прибавить и подчеркнуть несопоставимость рисков: люди, которым в худшем случае грозили несколько месяцев ареста и последующая ссылка, требовали всех знаков уважения от людей, в лучшем случае пойдущих на каторгу.
И на что, вообще говоря, рассчитывала партия, одной частью тела заседающая в Государственной Думе, а другой – на конспиративной квартире?
Если на фоне партийных идеологов и бюрократии члены БО выглядят молодцами и трагическими героями, означает ли это, что они на самом деле герои и молодцы?
Тот, кто марает собственные руки, суёт в петлю свою голову, не вызывает такого нравственного отторжения, как чистая публика, в день убийства достающая припасённое на случай шампанское; означает ли это, что он не вызывает нравственного отторжения вообще?
В разгар террора, когда в газетах публиковались весёленькие шаржи с изображением привязанных к министерским портфелям бомб, террористами были убиты 2691 человек, а со стороны правительства приговорены к казни 4680. (Казнено из них 2390.) Говорить об этой гражданской войне до сих пор мало желающих.
Общество из неё вышло насквозь прогнившим, а боевики и боровшиеся с ними полицейские агенты – искалеченными. «Жизнь травленого волка», как увидел это ещё Лев Тихомиров, когда всех поголовно нужно обманывать с утра до ночи, всякого подозревать – возня с фальшивыми паспортами, конспиративными квартирами, засадами и бегством – отупляет и растлевает одновременно.
«Иногда мне кажется, что белое не белое и красное совсем не кровь», – но это Савинков, герой, генерал от революции, душа с запросами; другие глаза увидели интриги, подвохи, враньё, хватание денег где попало и «вообще всякую бессовестность». Верхушка БО в дни её славы – это два дельца, Гершуни и Азеф, оба в ореоле святости, и один – самолюбивый позёр, а второй – двурушник; впоследствии мемуаристы охотно пользуются словами «надувательство», «бесстыдство» и «беззастенчивость в выборе средств». «“Поднести Плеве жареного! Хорошо!” – любил повторять Гершуни. И говорилось это с таким пошло-сладострастным выражением лица, что становилось противно. Точно какой-нибудь департаментский гнуснец устраивает другому забористую, необычайную пакость и заранее с восторгом смакует все детали её». (Этого Мельникова, единственного, кто пошёл против Гершуни, спасибо что не убили. Когда он бежал с каторги, вдогонку ему полетело письмо в ЦК с просьбой к заграничной делегации отказывать беглецу в содействии. Мельников требовал разбирательства, но ЦК на это не пошёл.)
Рассудив, что труп не оживёт, а антинародный режим от получасового промедления не рухнет, Саша отправился за угол в библиотеку: взять для дяди Миши Эрнста Никиша и рассказать Маше и Вере Фёдоровне про теракт. (Когда он успел стать вестовщиком: за месяц в провинциальном Филькине? за десять лет в соцсетях?)
Вера Фёдоровна и Маша уже знали. (Страшно вымолвить, а как будто бы из первых – со следами крови и пороховой гари – рук.) Побольше знали, чем он. Они уселись в подсобке при абонементе, где сотрудники библиотеки обычно занимались обработкой новых поступлений, и Саша, поглядывая на празднично свежие стопки книг, узнал подробности.
– Я ничего не понимаю. Зачем же подрывать налоговую?
– Там не только налоговая.
