— Семь! — отодвигая тарелку, провозгласил Карел Кахиня.
— Что «семь»? — не понял Гард, да и все остальные с недоумением посмотрели на рыжего Карела.
— Семь мякишей. Прессе пора прекратить поточное производство хлебоподшипников и исповедаться Полиции, Науке, Финансам, Торговле, а также Народу. Народ — это, конечно, я! — Кахиня важно ткнул себя вилкой в грудь.
— Почему? — прихлебывая вино, спросил Бейли.
— Что «почему»?
— Почему ты — народ, а мы?..
— Потому, — с готовностью ответил Кахиня, — что еще ни один политический деятель, обращаясь к ученым, банкирам, полицейским, журналистам и торговцам, не называл их «народом». А я, простой человек с улицы…
— Не такой уж простой, — многозначительно вставил Гард, подмигнув Карелу одним глазом.
— …человек с улицы, — настойчиво продолжал Кахиня, даже «не заметив» реплики Гарда, — удостоился этой чести. Разве вы не смотрели предвыборную телебеседу президента Кейсона с «простым и честным тружеником», то есть со мной, имевшую быть в среду на той неделе и повторенную сегодня в четырнадцать тридцать дня?!
— Сколько же тебе заплатили? — тут же поинтересовался Валери Шмерль.
— Сто кларков за пять минут эфирного времени.
— Господи! Недельная выручка моей лавки! За пять минут болтовни!
— Не за болтовню, уважаемый коммерсант, а за прямое, бесхитростное, от сердца идущее слово. Различать надо! Ладно, все это, как вы понимаете, зола… Выкладывай, Честер, из-за чего ты бьешь в колокол?
Фред Честер криво улыбнулся. Из-за чего он ударил в колокол, созывая друзей? Собственно говоря, ничего уж такого страшного у него не стряслось. С первого дня, как он оказался сотрудником «Вечернего звона», шеф полагал его такой же принадлежностью редакции, как пишущую машинку или телетайп. В этом смысле ничего особенного не произошло. Но вот, представьте себе, неделю назад в заметке о выставке восточных ковров черт дернул Фреда написать, что «верблюд» по-местному «орван», а какой-то дотошный читатель немедленно позвонил шефу и сказал, что «верблюд» на самом деле по-тамошнему вовсе «арван». В любой другой газете никто внимания не обратил бы на такую чепуху, но тут шеф увидел в ошибке Честера не просто большой смысл, но и злую намеренность, — почему бы вы думали? Потому, что фамилия владельца газеты, то есть шефа, Орван! Даниэль Орван, черт бы его побрал! И он, конечно, решил, что Фред нарочно ошибся, чтобы объявить всему свету, что его шеф — верблюд! В итоге этот воистину верблюжий болван пригласил к себе Честера и объявил ему об увольнении по мотивам… некомпетентности! Почему? Потому что впрямую за «орвана» выгонять вроде бы неудобно: сотрудники будут посмеиваться и шушукаться по углам, а шеф как огня боялся закоулочных разговоров и долгого жевания его имени — недаром же он верблюд! Вот он и припомнил Фреду, как тот два месяца назад не совсем точно процитировал Эмерсона: «Консерватор — это постаревший демократ, а демократ — это вышедший в семя консерватор». Вообще-то у Эмерсона сказано не «демократ», а «аристократ». Но Честер не просто цитировал политика, занимающегося философией, а сам делал политику. Потому замена «аристократа» на «демократа» была им заранее обдумана, оговорена в самом тексте, тем более что в данном случае он, Честер, куда точнее выразился, нежели сам Эмерсон, который, к слову сказать, хотя и считал себя демократом, на самом деле был типичным «вышедшим в семя» консерватором, в чем никто уже давно не сомневается…
— Ты что, на предвыборном митинге? — прервал Фреда Кахиня, иначе Честер не остановился бы.
Фред умолк, извинился перед друзьями, затем обвел всех тоскливым взором и вдруг коротко произнес:
— И еще Линда.
— Вот это уже по делу, — сказал Клод Серпино. — Что выкинула она?
Честер глубоко вздохнул, как это делают обычно дети после долгого плача: в несколько коротких приемов, как бы лесенкой. Друзья с искренним сочувствием посмотрели на него, потому что хорошо знали его жену и ее умение превращать мужа в выжатый лимон. Разумеется, как только Линда узнала об увольнении, она немедленно напомнила Фреду, что еще надо вносить взносы за дом, за машину, не говоря уже о том, что у Патерсона ею заказана шляпка, которую нельзя не взять, — что скажут Клоуки и Гиршнеры, когда узнают, что заказанная вещь оказалась невыкупленной, ей невозможно будет выйти на улицу! И что Фред, кого бы он ни строил из себя, конечно же стопроцентный неудачник, ему бы брать пример с Клоука, который не побрезговал в свое время чисткой ботинок, зато теперь имеет весьма доходную сапожную мастерскую и собственный дом, что куда важнее всех интеллектуальных разглагольствований и всех, с позволения сказать, «дружеских компаний». И это кто же такие «интеллектуалы»? Неужто темный махинатор Карел Кахиня, по которому давно скучает тюремная камера?! («Это уже слишком, Фред, мог бы и не цитировать!») Или богач Клод Серпино, который по наследству получил свои миллионы и палец о палец не ударил для того, чтобы заработать собственными руками хотя бы один кларк, а теперь готов удавиться за каждый лемм?! (Клод только крякнул при этих словах Фреда и с интересом посмотрел на Шмерля, до которого, по-видимому, дошла очередь). А этот тщедушный галантерейщик, тоже мне «интеллектуал», уткнувшийся в свои подвязки и штрипки, в то время как его толстозадая Матильда… («Фред!» — поднял руку Гард, останавливая друга и тем самым переводя огонь на себя, поскольку Честера уже несло.) Ах уж этот великий мыслитель Дэвид Гард, полюбуйтесь на этого «интеллектуала», чьи идеи относительно торжества справедливости и общества без преступлений по достоинству могут оценить лишь фокстерьеры, служащие в полиции ищейками! («Благодарю, — слегка поклонился Гард. — Переходи к Рольфу».) Смешно сказать: профессор! — но за какие такие научные открытия этот Бейли накачивает и без того громадное пузо, если даже тебе нечего писать о нем во вшивом «Вечернем звоне», тоже мне, нобелевский лауреат! («Так его, родимого! — подхватил Карел Кахиня. — Пусть знает глас народа! Или дать тебе, дорогой Рольф, последнее слово для оправдания?»)
Все засмеялись, поскольку неловкость каждого была с лихвой компенсирована неудобством всех остальных.
— Я предлагаю выпить за Линду, — сказал вдруг Гард, поднимая бокал. — В конце концов, мужчины мы или нет? Фред, не забудь сказать Линде, что мы проявили по отношению к ней рыцарское благородство.
С этими словами он опрокинул в рот содержимое бокала, и его примеру последовали остальные, кроме Валери Шмерля, который, едва отхлебнув глоток минеральной, наклонился к Рольфу Бейли и шепотом спросил:
