успокоится. И… и мне не нравится эта женщина. Мне не нравится это место. Мне не нравится господин в белой маске. Единственный, кто смотрел не на сцену, а на меня.
И этот жадный взгляд я ощущала остро.
Снова колокол.
И даму сменил очередной ряженый. Он поклонился, мазнув пол крылом плаща.
- Представляю вам первый лот. Серьги с бирюзой и кораллами работы известного мастера…
Отпустило.
И выдохнув, я откинулась на спинку кресла. Глянула на стол. Воды бы сейчас. Или лимонада. Или даже той шипучей гадости. В горле пересохло так, что язык к нёбу прилип.
- Милли? – Эдди склонился надо мной. – Ты как?
- Хреново, - честно ответила я. – Этот тип мне не нравится.
- Опасный человек, - согласился Чарльз, подняв табличку. Нам что, серьги нужны? Впрочем, ставку весьма быстро перебили.
- Знаешь?
- Нет. Скорее ощущение такое, что мы встречались, но… где и когда? И голос тоже не знаком. Но маг он сильный, хотя и скрывается. Только я сейчас почему-то силу все одно чувствую. Странно…
Серьги ушли за полторы сотни золотом.
Охренеть просто.
Глава 26 Где аукцион продолжается
Глава 26 Где аукцион продолжается
Они сидели. Сперва говорили и даже спорили. Кто-то снова начинал плакать, но скоро замолкал, и тогда воцарялась напряженная нервная тишина. Она была совершенно невыносима. А еще вода закончилась. И Эва хотела было попросить женщину в сером, но Агнесс покачала головой.
- Не дадут, - сказала она.
- Почему?
- Сперва пить, потом сцать, - её речь была совершенно ужасна. – Провоняемся. А еще какая дура потом при всех, на сцене… позор же ж.
Само это действие – позор. Но Эва промолчала.
- И пожрать тоже не дадут. Потому как у иных живот прихватить может с нервов. Вот выведешь ты красавицу на торги, а она перданет и обделается вся.
- Боже, эта девица ужасна…
- На себя погляди, - огрызнулась Агнесс. – Тоже мне праведница…
- Я молюсь о защите.
- Вот и получишь. Сперва защитит, потом утешит, а там и оглянуться не успеешь, как счет этим защитникам потеряешь. Ну да… может, оно и не так плохо.
Агнесс закрыла глаза и поскреблась, но тут же спохватилась. Небось, вшивые красавицы не нужны были.
- Это старое, - поспешила оправдаться она. – Меня, как привезли, так в тот же день выкупали. И еще намазали какой-то дрянью. А все одно свербит… а чего, так ведь подумай сама. Ну… пойду я замуж. Будет муж пить, как папашка мой, юбку задирать станет, детишек делать. А еще на улицу погонит, чтоб тоже этим самым занималася…[1] а тут поживу по-людски, сколько выпадет. Господа-то пристойные. В доме поселят. Хорошем. Платьев купят. Кормить станут, может, даже два раза в день.
Она сглотнула.
- А там, ежель забрюхатею, то и, боженька даст, признает ребеночка. Я слыхала, что порой у них тяжко с этим. У ледей-то не забалуешь, одного выродят и все…
Дверь приоткрылась.
- Первый, второй и третий…
Девушка с конопатеньким личиком вскочила, заозиралась.
- Не бойся, - сказала ей Агнес. – И плакать не вздумай. Ежели никто не купит, то точно в веселый дом пропадешь. А там… там долго не живут.
Еще одну девицу, ту самую, которая пялилась в стену, просто вывели. И за ней выдернули третью, что пыталась спрятаться. Ей и затрещину отвесили.
- Сперва завсегда берут тех, которые попроще, за которых много не выручить.
- А то ты знаешь, - не удержался кто-то.
К Эве прижималась дрожащая девушка. И было её жаль. Всех их. И себя тоже.
- Знаю. Папашка-то… он же ж тоже… - Агнесс скривилась. – Соседка у нас была. Есть. Из этих, которые сводни. Кажный день на вокзалу хаживала, искала тех, чтоб поглаже да посмазливей. Из деревни какой. Врала, что на службу примет, ну и… это она как-то папеньке по пьяному делу сболтнула.
Эва осторожно погладила тонкую руку мальчишки, который так и сидел, сжавшись в комок, прислонившись к Эве.
Надо будет сказать брату, чтобы… чтобы и его выкупил. Или нашел… или сделал хоть что-то! Можно ведь сделать хоть что-то!
- Ну а потом, когда штрафу дали, то сама к нам заявилася…
Она вздохнула.
- Сказала, что я крепкая. И красивая. И девка еще… проверяла. Сказала, что зубов нет, так это хреново, конечно, но вот ежели постараюсь, то все-то будет. Заботлала… а то бы сбегла. Вот я и тут…
- Мамочки родные…
- Забудь уже про мамочек.
- Агнесс, - тихо спросила Эва. – А почему ты просто работать не пошла?
- Тю… куда? В горничные? Кто меня с такою рожей возьмет-то? Да без этих… рекомендациев. И без платьев. Платья же ж купить надо[2]. И туфли. Да и не умею я… руки… вона, три дня их полоскали, терли, едва ль не до крови, а все одно. У них же ж гладенькие… мамка, пока жива была, шила. После уж глаза подводить стали. Тогда не шила, а стирала… я же ж хилая. Силенок мало, чтоб хорошо выстирать. Пробовала разок, так после еще мокрым и по морде дали, мол, мало не попортила. Папаня на фабрику водил. Там пылища, грязища, я кашлять начала через три дня. Ну и погнали, навроде как, чахоточная, но я же ж здоровая.
Агнесс замолчала.
И стало совсем тошно. Она, Эва… она ведь просто жила. И думала, что жизнь её плоха. Матушкины упреки. Запреты. Вечное напоминание о долге. И обида, когда её оставляли без сладкого.
Господи, какой же она была… дурой!
Девушки уходили.
Одна за другой.
Одна за…
Уходили за дверь и чем меньше их становилось, тем сильнее прижимались друг к другу оставшиеся.
Если Эва выберется отсюда – а она уже почти не верила, что выбраться получится – она обязательно сделает все возможное, чтобы… чтобы помочь им. Таким вот девушкам. Найти… или хотя бы не допустить, чтобы подобное повторилось.
Правда, как это сделать, Эва не знала.
Агнесс поднялась сама. Молча.
Рубаху расправила. И подмигнула.
- Ничего, благор-р-родная, - сказала она, - вот увидишь, купит меня хороший человек…
- Обязательно, - на глаза навернулись слезы. – И поселит в большом светлом доме… и кормить тебя будут три раза в день.
- Ну это уже совсем роскошество…
И ушла.
Осталось три девушки. И она с сиу, который все
