— С приездом, — сказал Витиш весело. — Или, наверное, с приходом?
Писатель Королев обвел ясным взглядом кабинет, в котором находился, и спросил:
— А где Ангелина Степановна?
— Велела кланяться. А пока она проходит стажировку в Отделе казней и пыток нашего УВД, просила срочно написать объяснение о том, где вы были последнюю неделю, — сказал Витиш очень серьезно. — Вернется — проверит.
Степан Эдвинович снова огляделся.
— Я в милиции?
— Увы, — тем же тоном подтвердил Игорь. — И вам многое придется объяснить.
— Выпить можно? — жалобно попросил Королев.
— В смысле, попить? Можно. Костя, налей гостю из графина.
— А вода кипяченная?
— Ну не спиртом же обработанная…
Королев залпом проглотил стакан воды и сделался совсем грустный.
— Бить будете?
— Зачем? У вас Ангелина Степановна имеется.
— У вас на потолке паутина. — Сказал вдруг писатель.
— И?
— Там пауки. А у меня арахнофобия.
— У нас пауки смирные, — успокоил Витиш. — И клопы, и крысы, и даже боевые псы. Без команды не кусают.
— Палачи! — как- то очень неуверенно выкрикнул Королев. — Энкэвэдешники! Я буду жаловаться!
— Так-так, — сурово промолвил Витиш. — Судя по той дерзости, с какой вы себя ведете, вы не помните всего того, что натворили накануне?
— Не помню, — совсем пал духом писатель. — Что-то серьезное?
— Нет, Михаил Викторович, он еще спрашивает! Михаил Викторович, охарактеризуйте деяния, совершенные гражданином Королевым, одним прилагательным!..
— Тератологическое! — сурово в унисон Витишу подтвердил Мишка.
— Тератологическое! — писатель схватился за голову. — Боже мой! Только не тератологическое! Скажите, меня посадят?
— Я не буду отрицать данной возможности, — по-иезуитски пожал плечами Витиш.
— Меня нельзя сажать! Я страдаю клаустрофобией! И рабдофобией тоже страдаю!
— Тяжело вам, — грустно кивнул головой Витиш. — Но не надо бояться наказаний. Надо стоически их переносить!
— Послушайте, товарищ! — взмолился Королев. — Вы знаете, я пишу ужасы. Это очень, очень сложный жанр! Чтобы мои книги были достоверными, я испытываю на себе все известные науке фобии! Это моя работа!
— Степан Эдвинович, давайте ближе к делу. Что вы делали, начиная с понедельника? Чем занимались? С кем встречались?
На лице писателя отразилось мука.
— Не помню я, — сказал он уныло. — Не помню я совсем ничего. Запил я. Сразу после выступления в литклубе.
— Чего ж это там случилось такого ужасного?
— Послушайте, товарищ… Вы должны меня понять… Писатель как свой возраст мерит: пока из аудитории передают цветы, коньяк да записки с телефонами поклонниц, значит, он молодой. А на том выступлении мне подарили только Псалтырь — мол, о душе уже пора думать… Ну вот, сели мы с Кактусовым и подумали… А у того тоже проблемы какие-то и синяк под глазом. Ничего не помню! Ничегошеньки! Так, обрывки какие-то… То, вроде, в общаге семнадцатого ПТУ пили, потом Кактусов пропал куда-то… Телефон я то ли потерял, то ли подарил, то ли у меня его подарили… Не помню! А что я Ангелине Степановне скажу? О-о-ой… Может, это и к лучшему, что меня посадят? — поглядел писатель на Витиша с тайной надеждой.
— Наш суд гуманный, потому, скорее всего, посадят, — успокоил Королева Витиш. — И, кстати, снимите-ка майку.
— Зачем?
— Вы поверите, если я скажу, что мы жаждем пронаблюдать небольшой дешевый стриптиз?
— И все же, зачем?
— Снимайте! — велел Витиш резко. — И подойдите к зеркалу. Может, вспомните чего.
Королев стянул через голову свою майку и долго разглядывал в зеркале надписи на своем теле.
— Удивительно! — голос писателя зазвучал бодро и одухотворенно. — Надо же! Никогда не думал, что фанаты на такое способны! Потрясающе!
— А что там написано, вы знаете?
— Нет, язык мне незнаком.
— Ну а вдруг там про вас гадость какую написали?
— Зачем? Я же не литературный журнал! Это явно поклонники!
— Блажен, кто верует… Миша, достань из моего чемодана фотоаппарат и сфотографируй все его портаки. Глядишь, найдется полиглот, какой да прочитает нам, сирым, чего фанаты про Степана Эдвиновича думают.
— И что теперь? — смиренно поинтересовался писатель, натянув на себя майку. — Скажите, что я натворил-то, а?
— Ваша вина безмерна, — сурово молвил Витиш. — И потому вы не заслуживаете ни малейшего снисхождения. Отправляйтесь домой к своей Ангелине Степановне. И ждите нашего звонка — мы еще непременно с вами свяжемся…
Задерживаться на работе Мишка не стал, и уже к обеду был дома у Марины.
По дороге он купил новую сковороду и новый роман Алевтины Красавиной.
— Привет, Марин! — приветствовал он девушку. — Я тут купил сковороду и средство борьбы с ней!
— Отлично! — отозвалась Марина. — А я сейчас буду жарить картошку, потому что средство для ее уничтожения уже в наличии, — она быстро поцеловала Мишку и убежала на кухню. — У меня грустная новость, Миша.
— Еще чего-то из домашней утвари пало жертвой талантов Алевтины Красавиной? — заглянул на кухню Мишка.
— Звонила Ришкина классная руководительница. Оказывается, они возвращаются только завтра вечером. Так что твоей любимой девушки не будет еще сутки.
— Ужасно, — вздохнул Мишка. — А я специально на работе не стал задерживаться, чтобы успеть Ирину встретить. Облом. Суровый такой облом.
— Вот и я решила, что ты расстроишься, — пожала плечами Марина. — Однако в этой новости есть один плюс. Ну, по крайней мере, мне так кажется.
— По-моему, я знаю, о чем речь… — сказал Мишка, осторожно обнимая Марину. — Слушай, а ведь сутки — это не так-то уж и много…
— Это точно, — ответила Марина и повернулась к Мишке. Глаза у нее сияли тем же самым странным азартом, что и накануне. — Поторопимся?
И счастье продолжалось целые сутки — любовь, блаженное безделье и разговоры. Они валялись на постели, пили сок, проливая его на простыни, и хохотали, вслух читая друг другу избранные фрагменты из опуса Алевтины Красавиной. Им было хорошо вдвоем.
А посреди ночи Мишка проснулся, потому что ничем необъяснимое чутье подсказало ему, что Марина проснется через минуту и попросит его пить…
Утром, когда в комнату прокрался стылый утренний туман, Мишка придвинулся и обнял Марину, точно ребенка.
Под утро на Мишку навалились какие-то кошмары. Ему снились монстры, похожие на помесь крысы с кальмаром, преследующие Ришку. Но, несмотря на это, Мишка проснулся совершенно счастливым.
Понедельник. Четвертая неделя
