Процессию торжественно замыкал Джекобс. Он был, как всегда, философически настроен, а потому выглядел не то сонным, не то мудрым.
Дорон тоже разглядывал лица президентов, чуть сощурив глаза. Потом неожиданно перевел взгляд на их одежду и еле сдержал улыбку. За истекшие сутки почтенные главы государства, предоставленные, вероятно, самим себе, успели внести некоторые изменения в свои туалеты, соответствующие их вкусам и наклонностям. От этого зрелище сделалось еще более нелепым и невероятным.
Впереди шагал президент в узеньких, не по возрасту, джинсах и в легкомысленной спортивной курточке, на рукаве которой красовалось изображений ядовито-желтого продолговатого мяча. Следом шея президент, одетый в безукоризненную темно-синюю пару, ослепительно белую сорочку с туго накрахмаленным воротничком и в галстуке бабочкой. Третий был одет во фланелевую рубаху без галстука и в простой твидовый пиджак; столь демократичный вид делал его похожим скорее на коммивояжера средней руки, нежели на президента могущественнейшего государства. Четвертый, взгляд которого был устремлен куда-то вверх, словно он молился, был облачен в строгую черную одежду, которая определенно гармонировала с изящными четками слоновой кости, нервно перебираемыми сухими пальцами. Наконец, последний, пятый президент, опустив голову, семенил позади всех; у него была нетвердая походка, плохо отглаженный костюм и явно несвежая рубашка с помятым воротничком говорили о том, что он был самым неухоженным, — либо о нем в суматохе забыли, либо он сам пожелал оказаться забытым.
Все пять президентов чинно уселись во главе стола, а чуть позади них примостился Джекобс. Весь его вид не выражал никакого желания выполнять приказы своих хозяев, а говорил скорее о любопытстве старого слуги. Во всяком случае, на лице Джекобса была написана вся бесконечность вселенной.
Какое-то время никто не сделал ни одного движения, не произнес ни единого слова. Все ждали, что скажет Дорон, понимая, что скажет он что-то чрезвычайно важное.
Генерал встал. По привычке он на мгновение вытянулся, как на параде, но только на мгновение, чтобы затем принять вольную позу. Присутствующие оценили это обстоятельство как желание Дорона подчеркнуть, что отныне он не намерен вытягиваться в присутствии президентов и даже королей. На самом деле Дорон вновь потерял связь между реальным своим положением и тем, которое хотел занять. Он понимал, что неожиданно получил власть над всеми этими людьми, с которыми не мог поставить себя рядом даже в тайных мечтах. Играть с ними было опасно. Равносильно тому, чтобы забавляться атомной бомбой на складе водородных. Генерал не строил иллюзий. Он отлично понимал, что его миллионы — ничто в сравнении с их миллиардами. И если ему даже посчастливится продлить свою власть над ними, то это все равно будет власть для них… Но, Боже, много раз организуя смену правительств и перевороты в зависимых странах, Дорон, как ни странно, практически не знал. Как это делается в натуре, с помощью каких слов и каких конкретных действий. Впрочем, подобное неведение скорее диктовалось не тем, что генерал не умел осуществлять перевороты, а тем, что он не был уверен в необходимости этого шага именно сейчас, в данный момент. Достаточно ли у него для этого оснований? Не слишком ли рискованно он действует? Может, лучше поискать какие-то более мягкие пути? А вдруг сейчас откроется дверь, войдут агенты Воннела и положат прямо на пол перед круглым столом связанного по рукам и ногам профессора Миллера? Что будет тогда? Акция Дорона немедленно превратится в мыльный пузырь, и спасения уже никакого не будет…
— Господа! — сказал Дорон, понимая, что молчать уже невозможно, но еще не зная, что будет говорить дальше. — Нам пора, господа, учитывая происходящие в стране события — наличие пятерых президентов, неизвестность местоположения Миллера и общую критичность ситуации, — принять соответствующие меры для того, чтобы, по крайней мере, стабилизировать власть и…
И вдруг раздался телефонный звонок. Как в хорошо отработанном сценарии. Прямо тут, в Круглом зале, звенел телефонный звонок, что произошло впервые после той злополучной ночи при свечах, и почему-то все решили — все, кроме Дорона, — что звонок имеет прямое отношение к его речи. Между тем сам генерал мог воспользоваться телефонным звонком как передышкой для осмысления последующих своих слов — и никак иначе.
Дорон умолк. Джекобс, в обязанности которого всегда входило поднимать первым телефонные трубки, поднял ее и на этот раз. Полагая, что Дорон знает сценарий лучше остальных и, несмотря на это, не возражает против вмешательства Джекобса, никто из присутствующих тоже не посмел возразить, в том числе и Воннел. Все еще включенные усилители донесли до присутствующих во много крат увеличенный голос Джекобса:
— Секретарь господина… — Джекобс запнулся, но, видимо, решив, что уже не выдает никаких государственных тайн, тут же поправился: — Секретарь господ президентов слушает!
— Срочно министра внутренних дел господина Воннела! — донесся чей-то взволнованный голос.
Дорон похолодел. «Вот оно, — подумал он. — Они нашли Миллера! Что делать? Что делать?» Впору было бросаться вперед, хватать трубку и хоть на несколько минут, хоть на секунды оттянуть обнародование страшной вести.
Но Воннел уже держал трубку в руках:
— Я слушаю!
— Господин министр, докладывает агент семьсот сорок восьмой. У меня срочное секретное сообщение…
— Говорите! — приказал министр.
— Есть сообщение, что погиб Таратура…
— Где?
— Район Строута. Двор меблированных комнат…
Вдруг раздался сигнал отбоя — по всей вероятности, агент звонил из автомата и ему помешали вести дальнейший разговор. Несколько раз произнесенное Воннелом «алло!» было бессмысленным. Бросив трубку на рычаг, он почему-то сокрушенно произнес, ни к кому не обращаясь:
— Ускользнул!
— А Миллер? — воскликнул кто-то из членов Совета.
— Я не понял, господа, — произнес Воннел, — он сказал «труп» или «трупы»?
Все переглянулись и промолчали, но было заметно, что ангел надежды пролетел по залу, потому что лица членов Совета оживились.
— Трупы! — сказал вдруг Джекобс, научившийся в последнее время отдавать предпочтение множественному числу перед единственным.
На Дорона уже никто не обращал внимания. Генерал сел в кресло, закрыл глаза и представил себе собственное будущее настолько отчетливо, что, будь при нем какой-нибудь яд, он принял бы его непременно.
— Господа, — сказал президент, одетый в помятую рубашку, — нам хотелось бы определенности, и, очевидно, назрел вопрос…
