В аптечном киоске внизу оказалось далеко не все из списка, снова пришлось беспокоить шефа.
Второй по пухлости конверт попал другому врачу — Марте Витольдовне — нейрохирургу. Остальные конверты тоже нашли своих адресатов. Может благодаря этому, а может и нет, но Стеллу пустили в палату интенсивной терапии почти сразу, как только Лилька пришла в себя. На тот момент состояние было переквалифицировано из «стабильно тяжелого» в «средней тяжести».
— Извините, а где лежит Кондратьева? — спросила она у местной медсестры, молоденькой смешливой девушки, которая весело разговаривала с молодым ординатором, что казалось совсем неуместным в таком унылом и безрадостном месте.
Чтобы их не перепутали с медсестрами и медбратьями, молодые врачи всегда имели на себе какие-нибудь легкие атрибуты профессии. Стетоскопы, ларингоскопы, молоточки невропатолога.… И опять же халаты. Халаты врачей согласно местной больничной этике отличались по цвету и фасону от халатов среднего и младшего медицинского персонала. В разных отделениях халаты тоже различались. В нейрологии все, кроме заведующего, носили светло-зеленую спецодежду, причем с короткими рукавами. У врачей — на пуговицах, а у медсестер — завязанные по талии. На головах у всех — такие же зелененькие шапочки. Что здесь — какое-то негласное правило, письменная инструкция, или просто мода вместе с традициями конкретного медицинского учреждения? Почему-то это всегда раздражало Стеллу. Дело в том, что она считала, будто халат врача (кроме хирурга и патологоанатома) должен быть лаконичен, без цветной или атласной отделки и исключительно на пуговицах. Видимо врачи обмундирование покупали себе сами, а медперсоналу иногда выдавали… но теперь довольно редко судя всему.
— Вот как войдете, первая койка направо, — отвлекшись на секунду, ответила медсестра, продолжая хихикать на какую-то шутку своего собеседника.
В палате интенсивной терапии, во всяком случае, в той, куда вошла Стелла, вперемешку лежали и мужчины и женщины, только иногда их разделяли несерьезными ширмочками. Девушка так и не выяснила, в каких случаях и зачем ставят ширму, но узнавать об этом как-то не хотелось. Стараясь не смотреть по сторонам, девушка прошла сразу же к койке шефской секретарши. Если не считать отсутствия косметики и растрепанную прическу, Лилька выглядела вполне обыкновенно. Говорили, что она вообще быстро поправлялась. Обе девушки поздоровались, как близкие подруги.
И тут Стелла заметила, что Лилька приложила средний палец правой руки к губам, а другой рукой показывает куда-то в сторону и делает при этом какие-то идиотские знаки.
Стелла обернулась. Первый раз в жизни она увидела человека в коме. Раньше она много слышал об этом, но вот только сейчас встретилась напрямую, в палате интенсивной терапии. Мужчина непонятных лет лежал, привязанный к койке, и, сгибаясь при вдохе, глубоко и громко вбирал в себя воздух. А когда чуть позже медсестра пришла снимать кардиограмму, одеяло убрали, и Стелла заметила, что в разные части тела введены какие-то трубки, а из носа торчала еще одна — видимо для отвода всего, что связано с пищеварительным трактом. Трубка вела в баночку с каким-то непонятным содержимым противного цвета. Стелла подошла и взглянула на этого человека. В определенный момент вдоха у него приоткрывались глаза, и тут какой-нибудь впечатлительной и нервной девочке могло бы даже показаться, что больной смотрит и все видит. Лилька потом сказала, что ночью он приходил в себя, но вскорости снова потерял сознание.
Только сейчас Стелла его узнала. На противоположной от Лильки койке лежал «Луи».
16. Побег
Однажды Хельга пришла очень веселая, беспрестанно глупо хихикала, потом крепко поцеловала меня и стала вертеться перед зеркалом. Раньше я не замечал за ней ничего подобного, и, насколько я помню, она вообще при мне никогда так не смеялась. А сейчас ее лукавые синие глазки самым нескромным образом поглядывали на меня, она то и дело ощупывала мочки своих ушей и при этом беспрерывно ржала. Сначала я не мог понять оснований для ее беспричинно веселого настроения, но меня это здорово перепугало. Нельзя быть одновременно веселым, трезвым и умным. Я кожей затылка ощущал, что случилась какая-то беда, все это не к добру, и Хельга что-то натворила или хочет натворить.
Вдруг она на время перестала хихикать, встала напротив и, вперившись прямо мне в глаза, сказала:
— Ты обещал, что будешь повиноваться и делать все то, что я тебе прикажу. Так?
Только сейчас я заметил, что ее зрачки сузились, и стали похожи на маленькие дырочки, как проколы иглы. Я все еще не хотел верить собственным глазам.
— Так, — согласился я, хорошо понимая, что скоро об этом пожалею.
— Вот и замечательно. Тогда съешь это сейчас. Хи-хи!
Я сухо сглотнул.
— Это что?
— Это порошок радости. — Лукаво поблескивая глазками, сказала она. — Хи-хи-хи-хи-хи-хи! Ешь!
— Может не надо? Тебе сейчас нужно лечь спать.
— Ложиться будем с тобой потом, а сейчас проглоти это! Я приказываю, так надо для твоей, хи-хи-хи-хи-хи, безопасности!
— Ты что, тоже наелась этой дряни?
— Это не дрянь, это — порошок радости. — Ешь, давай! Ты должен, это сейчас тебе нужно!
— Хорошо, только отвернись, — как можно увереннее сказал я. — Или глаза закрой.
— Даже не думай! Хи-хи-хи-хи! Я прослежу за тобой! Не думай выбросить! Хи-хи-хи-хи-хи-хи! Меня не обманешь и ничем не проведешь!
— Я стесняюсь, — соврал я. — Ничего я не сделаю. Если не веришь, то возьми мои руки в свои, насыпь свой порошочек сюда, а глаза зажмурь! Не смотри, а я слизну.
— Хи-хи-хи-хи-хи-хи!
Но она все-таки сделала, как я просил. Узкой дорожкой насыпала на стол какой-то мелкомолотый белый порошок, и зажмурилась. Вероятно, этот «порошок радости» притуплял интеллект. Когда она закрыла глаза, я попытался представить, как это вещество распадается на элементы.
Никакого эффекта.
Я представил все снова, и очень-очень захотел этого.
Ничего не произошло.
Вначале я подумал — Хельга просто подглядывает, но быстро убедился, что это не так.
— Ну? Долго еще? — спросила она, теряя терпение. Вероятно, в ее нынешнем состоянии, чувство терпения тоже ослабевало. Что за наркоту она сожрала интересно?
Тут я понял, что ни черта у меня не выйдет, я же не знаю состава этого вещества! Даже приблизительно! А всякие трансформации мне удавалось осуществлять только в том случае, когда примерный химический состав был известен.
Я мысленно послал все к черту, слизнул беленькую дорожку и проглотил. У порошка оказался едкий горько-сладкий вкус. Вкус был скорее приятным, чем противным. Почти сразу мой язык, а потом и горло онемели.
