Голос был удивительно звучным и музыкальным и по своим качествам напоминал орган. Говорящий сидел во главе длинного стола, накрытого на троих. Все это я рассмотрел до того, как взглянул ему в глаза; после я на некоторое время потерял способность видеть что бы то ни было. Глубочайшего сапфирно-голубоватого цвета, это были самые живые глаза, какие мне когда-либо приходилось видеть. Большие, слегка раскосые, они сверкали, как будто за ними скрывался сам источник жизни. Они напоминали жемчужины по яркости, а по твердости — алмазы. Ресниц не было, и глаза не мигали, как глаза птицы или — змеи.
С немалым усилием я оторвал от них взор и посмотрел в лицо, на котором они располагались. Голова необыкновенно большая, с высоким и широким лбом, и абсолютно лысая.
Поразительное полушарие, вместимостью вдвое больше среднего. Уши длинные, узкие и отчетливо заостренные на концах. Нос тяжелый, горбатый, подбородок круглый, массивный. Губы полные, классически выточенные и неподвижные, как у древнегреческой статуи. Все огромное круглое лицо мраморно-бледное, без единой морщинки или линии, и абсолютно лишенное выражения. Единственное живое место на нем — глаза, и они были удивительно живыми — сверхъестественно, ужасающе живыми.
Тело, та часть, что я мог видеть, необыкновенно большое, мощная грудь указывала на огромную жизненную силу.
При первом же взгляде чувствовалось нечто необычное, радиация нечеловеческой мощи.
— Садитесь, Джеймс Киркхем, — снова прозвучал раскатистый голос.
Из тени за его спиной появился дворецкий и выдвинул для меня стул слева. Я поклонился удивительному хозяину и молча сел.
— Вы, должно быть, голодны после долгой поездки, — сказал он. — Очень мило с вашей стороны, Джеймс Киркхем, что вы оказали мне честь и удовлетворили мой каприз.
Я взглянул на него, но не заметил и следа насмешки.
— Я в долгу у вас, сэр, — вежливо ответил я, — за исключительно занимательное путешествие. Что же касается удовлетворения вашего каприза, как вы это называете, как я мог поступить иначе, если ваши посланники так… убедительны?
— А, да. — Он кивнул. — Доктор Консардайн действительно умеет убеждать. Он скоро присоединится к нам. Пейте… ешьте.
Дворецкий налил шампанского. Я поднял бокал и помолчал, с удовольствием глядя на него. Это был кубок из горного хрусталя, удивительно изящный и, насколько я мог судить, исключительно древний — бесценное сокровище.
— Да, — заметил хозяин, как будто я говорил вслух. — Действительно редкость. Это бокалы Гарун аль-Рашида. Когда я пью из них, мне видится калиф в окружении любимых собутыльников и гурий в его дворце в старом Багдаде. Вся роскошная панорама арабских ночей раскрывается передо мной. Их сохранил для меня, — продолжал он задумчиво, — покойный султан Абдул Гамид. Во всяком случае, они принадлежали ему, пока я не почувствовал желания обладать ими.
— Должно быть, сэр, у вас исключительная способность убеждать, если султан решил расстаться с ними, — пробормотал я.
— Как вы заметили, Джеймс Киркхем, мои посланцы весьма… убедительны. Когда я пью это вино, мое восхищение его великолепием омрачается только сочувствием Альфонсо в его лишениях.
Я с удовольствием выпил. Потом набросился на великолепную холодную дичь. Мой взгляд упал на золотую вазу, украшенную драгоценными камнями. Она была настолько изящна, что я привстал, чтобы получше рассмотреть ее.
— Работа Бенвенуто Челлини, — заметил мой хозяин. — Один из его шедевров. Италия в течение столетий хранила его для меня.
— Но Италия добровольно никогда не согласилась бы расстаться с такой вещью! — воскликнул я.
— Нет, совершенно добровольно, заверяю вас, — вежливо ответил он.
Я начал разглядывать неярко освещенную комнату и понял, что она, подобно большому залу, тоже сокровищница. Если хотя бы половина того, что я видел, подлинники, содержание одной этой комнаты стоит миллионы. Но этого не может быть — даже американский миллиардер не может собрать такие вещи.
— Это все подлинники. — Он словно прочел мои мысли. — Я коллекционер — в сущности, самый крупный в мире. Я собираю не только картины, драгоценности, вина, другие плоды человеческого гения. Я коллекционер мужчин и женщин. Я коллекционирую то, что неточно называют душами. Вот почему, Джеймс Киркхем, вы здесь!
Дворецкий наполнил кубки и поставил рядом со мной еще одну бутылку в ведерке со льдом. На столе появились ликеры и сигары, и дворецкий, как по какому-то сигналу, отошел. Исчез, как с интересом заметил я, через другую панель, скрывающую еще один замаскированный лифт. Я заметил, что дворецкий — китаец.
— Маньчжур, — обронил мой хозяин. — Княжеского рода. Но считает службу мне большой честью.
Я небрежно кивнул: дело обычное. Как будто дворецкие-маньчжурские князья, вина, предназначенные для короля Альфонсо, кубки из арабских ночей калифа и вазы Челлини встречаются повседневно. Я понял, что игра, начавшаяся несколько часов назад в Баттери-парке, достигла своей второй стадии, и намерен был участвовать в ней с наилучшими манерами.
— Вы мне нравитесь, Джеймс Киркхем. — Голос был абсолютно лишен эмоций, губы почти не двигались. — Вы думаете: "Я пленник, мое место в мире занято двойником, даже мои ближайшие друзья не подозревают, что это не я; человек, говорящий со мной, чудовище, безжалостное и бессовестное, бесстрастный интеллект, который может уничтожить меня также легко, как задувают пламя свечи". Во всем этом, Джеймс Киркхем, вы правы.
Он помолчал. Я решил, что лучше не смотреть в эти алмазно-яркие глаза. Зажег сигарету и кивнул, устремив взгляд на горящий конец.
— Да, вы правы, — продолжал он. — Но вы не задаете вопросов и ни о чем не просите. Голос и руки у вас не дрожат, в глазах нет страха. Вместе с тем мозг ваш не дремлет, вы весь, как на цыпочках, и хотите ухватить хоть какое-нибудь преимущество. Как житель джунглей, вы невидимыми антеннами своих нервов ощущаете опасность. Каждое чувство ваше насторожено, вы ищете щель в опутавшей вас сети. Вы ощущаете ужас. Но внешне в вас нет от этого ни следа — только я мог это ощутить. Вы очень нравитесь мне, Джеймс Киркхем. У вас душа настоящего игрока!
Он снова помолчал, глядя на меня через край своего кубка. Я заставил себя встретить его взгляд и улыбнуться.
— Вам тридцать пять, — продолжал он. — Уже много лет я слежу за вами. Впервые вы привлекли мое внимание своей работой на французскую секретную службу на втором году войны.
Пальцы мои невольно стиснули кубок. Я считал, что никто, кроме меня самого и шефа, не знал об этой моей опасной работе.
