— Может быть его пнуть? — предложил Мишка, вспоминая, каким образом Петрович разъяснял ему принципы сбора черной энергии.
— Он сейчас в таком состоянии, что от хорошего пинка, скорее всего, сознание потеряет, — не согласился с Мишкой Игорь. — А слабенький удар не поможет… Есть у меня одна идея, жестоко, конечно, но что поделаешь. Попробуем-ка мы литературный диспут провести, обсудить так сказать, творчество господина писателя… Вы, наверное, согласитесь со мной, Михаил, что более бездарного графоманства вам до сей поры видеть не приходилось? — Витиш повысил голос так, чтобы писатель услышал его слова.
— Вы абсолютно правы, Игорь! — подхватил эстафету Мишка. — Даже такие низкопробные образчики низкого жанра, как опусы Алевтины Красавиной по сравнению с книжонками господина Королева смотрятся прямо-таки шедеврами мирового литературного искусства…
Королев издал возмущенный вопль и попытался встать. Но безуспешно.
— Вторичность его книг, дурной вкус автора, а также отсутствие сколько-нибудь стройной композиции превращают работы господина Королева в пособие для начинающих авторов о том, как писать нельзя! — сообщил слушателям Витиш. — Мне грустно видеть обложки книг господина Королеве на прилавках, потому что их, вообще-то, давно следовало бы изолировать от людей! Сплошной китч, дурновкусие и трансляция больного сознания автора прямиком в головы несчастных читателей! Мишка, твоя реплика!
— Э-э-э… Работы Королева, которые лишь по нелепому недоразумению проходят по разряду «литературы», по аналогии с «гуманитарной катастрофой» следовало бы назвать «катастрофой эстетической»! — экспромтом выдал Мишка и удостоился одобрительного кивка Баюнова.
— Кто дал вам право?! — почти что грозно прокричал Королев. — Меня хвалили! Кактусов! Полухряжников! Даже Кареев! У меня даже премии литературные есть!..
— Твой Кареев даже «Цветочный крест» хвалил! А премии мы твои знаем — награда от спонсора «Королёва бензоколонки!»
— А еще он врет все, — вынес приговор Костя, вызванный Петровичем из отдела. — Оборотни троллям никакие не родственники!
Королев, выслушивая сентенции Игоря и Мишки, возмущенно зафыркал, зашипел и, побагровев, выпучил глаза. Мишка увидел, как по стенкам стеклянной трубки, вставленной в раструб «Гекаты» клубясь и причудливо извиваясь, потек черный дымок, постепенно превращаясь в полноводный поток беспросветной тьмы. Через несколько минут поток стал иссякать, и вскоре движение тьмы прекратилось окончательно. Флинт поднял и понес «Гекату» к машине времени. Королев отдышался, обвел помещение мастерской вдумчивым взглядом, после чего вдруг улыбнулся и произнес:
— А вы знаете, товарищи, я абсолютно с вами согласен. Бездарные по сути вещицы получались. Жуть, муть и сплошной некрореализм. Ведь всегда подозревал, что хрень, а вы мне глаза открыли.
Прерывая благодарную речь писателя, Флинт, до этого момента что-то напряженно выстукивающий на клавиатуре ноутбука, вдруг поднял руку вверх:
— Всем внимание! Готовность десять секунд, девять, восемь…
Осторожно шагнув поближе, Мишка встал за спиной мастера и заворожено уставился на монитор ноутбука, где причудливо изгибались три разноцветные линии. Когда Флинт произнес: «Один, ноль!» линии совместились в единое целое. Шар швырнул в разные стороны сноп искр и превратился, в мерцающий ровным синим светом четырехугольник портала. Флинт, натужно крякнул, поднял амфору «Гекаты» и силой зашвырнул в мерцающее сияние. Четырехугольник озарился серией тусклых молний. В воздухе запахло озоном. Остап с легким сожалением вздохнул, нажал одну из клавиш ноутбука, после чего портал несколько раз мигнул и погас.
— Ну что ж, — развернулся к окружающим его людям Флинт. — Могу сказать только одно. Мы победили. Перенос произошел удачно. Может, по бокальчику винца? Есть отличное Chablis…
Мишка в одиночестве сидел в своем кабинете, куда несколько минут назад его привез Витиш, и заворожено смотрел на последнюю, наполненную черной энергией «Гекату», изъятую на той даче, где прятали Королева. Он сидел и не мог оторвать взгляд от сосуда, в котором плескались стоны людей, раненных на ограблениях, многочасовая агония Халендира и его жены, и еще много-много чужой боли и чужого ужаса…
Мишка прикоснулся к сосуду ладонями. Синестрит был холодным и каким-то липким — Мишка с трудом оторвал от него руки.
Достав телефон, Мишка набрал номер В.В. Бешеного.
— Владимир Викторович… как там?
— Без изменений, — ответил доктор тихо. — В переводе на русский — хреново…
Не попрощавшись, Мишка прервал связь и снова положил руки на сосуд, наполненный черной субстанцией.
Что он знал о сестрах Кауровых? Только то, что уже почти четыре года они живут вдвоем — с тех самых пор, как их родители одним холодным февральским вечером сделали самый важный выбор в своей жизни: подставили свой автомобиль под удар сползающего с обледеневшей дороги в крутой обрыв экскурсионного автобуса. И спасли всех его пассажиров. Но не себя.
И еще Мишка знал, как трепетно относится Марина к младшей сестренке. Как способна она ночь напролет сидеть возле Ирининого изголовья только потому, что градусник показал 37,2. Как волнуется она, когда Ришка пересказывает ей свои школьные злоключения. Как переживает от того, что не способна уделить сестре больше времени из-за работы…
Случись что-нибудь с Ириной — Мишка даже про себя боялся произнести слово «смерть» — несчастье искалечит Марину, словно близкий разрыв снаряда. От таких несчастий люди приходят в себя очень долго… и не всегда даже время способно заглушить эту боль.
А ведь Марина не знает еще, что, в сущности, в несчастье с Иринкой виноват Мишка, и что ее болезнь берет свое начало из того самого медальона, который подарил ей он. Да, Мишка не мог знать, каким странным бывает иногда эхо войны… но такой довод годиться только для самооправдания. А оправдываться Мишке не хотелось. Слишком тепло он относился к Марине, чтобы кривить перед ней душой.
Мишка прислонился лбом к сосуду и вдруг отчетливо понял, что если с Иринкой случится страшное — Марина тоже навсегда будет для него потеряна. Даже если он простит ему историю с этим аненербевским медальоном, все равно та Марина, какую он знал — решительная, остроумная, нежная и прекрасная — утонет в океане собственного горя. Человек, потерявший самое дорогое, что есть у него на всем свете, не может оставаться прежним.
А между тем решение было здесь, перед ним. Сосуд, содержащий в себе мощность взрыва, способного разнести в пыль каменную стену, наверняка способен был излечить любую заразу, поселившуюся в человеческом теле.
