— Вы были этим расстроены?
— Очень.
Долгое время я не мог смотреть на детей, особенно на девочек возраста моей дочери. Боль была почти физическая. От взгляда, от голоса. Оксана понимала, сочувствовала, предлагала родить мне ребенка, но я не мог об этом слышать. Одного своего ребенка я уже убил, казалось мне. Я не имел права взять на себя ответственность еще за одну жизнь.
Пришла осень, потом мир остыл, и посыпался снег. Резко потемнели вечера задули ветры, все обезлюдело, и наступила эпоха синих фонарей, твердой земли, снежных призраков и какого-то задумчивого одиночества.
Одиночество стало частью моей души. Жена уже не говорила о ребенке, почти не утешала меня, у нее странно переменился взгляд, и, стоило мне сказать хоть слово на «заданную тему», она вставала и уходила в другую комнату. Быть может, ей стало страшно или скучно со мной, а может, и то, и другое сразу. Если бы рядом была Юля, у нее хватило бы терпения и любви, чтобы помочь мне переболеть. Но я, как выяснялось теперь, выбрал не того человека. И еще одно мгновение, которое нельзя вернуть, поселилось в моей памяти. Тот день, когда, ничего не видя от слез, от меня уходило мое счастье.
С Оксаной мы расстались в феврале. Она просто сказала, что хочет уехать к родителям, и я не стал возражать. Наверное, это действительно было нужно, не знаю.
Самое странное — я по ней почти не скучал. Даже думал редко. Словно ее и не существовало никогда. Вот уж не предполагал, что так бывает…
— А что это за история с пожарной машиной? Вы упоминали пожарную машину и водителя, который предложил подбросить вас…
Да, конечно, машина была. Старая, облезлая пожарная машина. А водителю уже за сорок. Он сказал: можно вернуться до развилки. Я ничего не понял, и он уехал. Это было давно, почти сразу после ухода моей жены.
Потом я задумывался об этом. Времени было — вагон, вот я и начал вспоминать его лицо, жесты, его слова, и мне стало казаться, что имел он в виду не просто развилки дорог, а развилки судьбы. Понимаете? Бред, конечно. Но это меня держало.
Я помню, где его встретил: почти там, где погибла моя дочь. На набережной. И я стал там гулять…
— То есть вы целенаправленно искали новой с ним встречи? Надеялись, что он приедет еще раз? А почему вам так казалось?
Понимаете, у меня была одна мысль. Спасительная, я бы сказал. Я думал: а вдруг он понял, что до меня просто не дошел смысл его слов? Ведь так бывает.
И я его дождался.
Был совсем такой же апрель, только попрохладнее. Даже дождь вроде сеялся, когда я увидел пожарную машину и замахал руками.
Он высунулся из кабины:
— Ну, поедем? Куда тебе?
И вот тут, рискуя показаться сумасшедшим, я выдал:
— Не помню числа. Четверг. Осень. Восемнадцать ноль три. Проходная АЗЛК. Там я бросил Юлю.
— Садись, — спокойно сказал он.
Не знаю, почему я назвал именно эту дату. Надо было совсем не туда, а в другой, солнечно-шоколадный апрель, в тот день, когда я потерял дочь. Но он уже тронулся…
— …да ты понимаешь, я просто тебя… — я поймал себя на этой фразе, обращенной к испуганным Юлиным глазам, и внутри меня взорвалась бомба. Вот он, момент!
— …иногда не понимаю, — закончил я. Помню: была какая-то вспышка, далеко в небе, над кварталами новостроек. — Но я тебя люблю.
— Я тоже… — пробормотала она с облегчением, почти со слезами, и обняла меня.
Вы не поверите доктор. И я бы не поверил. И может статься, что вся моя непутевая и несчастная жизнь ПОСЛЕ привиделась мне именно в то мгновение. Не было ее и быть не могло.
Однако в ТОМ САМОМ апреле я, уже будучи мужем Юли и отцом маленького Сережки, стоял в том самом дворе и смотрел на свою дочь. Крепко вцепившись крошечными ручонками в ржавые цепи она храбро раскачивалась, не замечая моего взгляда. Светлое дитя в красном. ЭТОТ красный цвет я буду помнить всю жизнь, моля Бога о том, чтобы никогда не увидеть ДРУГОЙ красный цвет.
Я подошел. Она глянула на меня почти равнодушно, кивнула. И тут я, прервав ее полет, остановил качели и прижал к себе худенькое тело в шуршащем нейлоне. Зарылся носом в волосы, поцеловал запрокинутое вверх недовольное лицо:
— Валечка. Понимаешь. Я твой отец. Я люблю тебя. Ты понимаешь? Ты вырастешь, станешь служить в армии, будешь ходить в красивой форме, все у тебя будет прекрасно… Только, пожалуйста никогда больше не подходи к этим качелям. Пожалуйста! Я точно знаю, что ты разобьешься, упадешь с них и погибнешь. Ты этого не хочешь? Я серьезно с тобой говорю, Валя, ты веришь мне?..
Она покивала, осторожно выкарабкалась из моих объятий и встала прямо.
А потом мы прогулялись по набережной, и ее забрала мать, буркнув, что давала мне пятнадцать минут, а не полтора часа.
— Вот видите, все закончилось хорошо…
Не совсем, доктор.
Знаете, бывают такие прозрачные летние дни. После дождя. Свежие, прохладные, резко-солнечные, а в воздухе — только озон и аромат листвы…
Они стояли на набережной и курили. Я не решился позвать, но Валентина оглянулась сама и протянула изумленно-весело:
— Па-а!…
Подбежала, шлепая по лужицам, ткнулась загорелым лицом в грудь:
— Папа, а что ж ты не заходил столько? Почему? А я тебя узнала. Видишь? Слушай, а хорошо, что ты меня отвадил от тех качелей. Правда! Я к ним больше не подходила, а на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты… ой, папа, ты же спас меня! Ты зайдешь? Я сейчас домой, мать в санатории. Пойдем? А это муж мой, Славка. Сейчас я вас познакомлю!..
Она весело тараторила еще что-то, а у меня вертелась в голове только одна фраза: «…на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты…». Нет, моя дочь не укоряла меня этим, она просто радовалась счастливому стечению обстоятельств.
А я вот не радовался больше никогда. Что-то такое, что выше нас… не природа, нет… не терпит пустоты, взамен одного оно берет другое, и вмешиваться в этот процесс недопустимо никому. А я вмешался.
И покоя мне теперь нет.
Лора Андронова
СТРАЖ ЙЕГУ-ИНН
Почти всю ночь на Изгибе бушевал шторм, и теперь широкая терраса, выходившая на залив, была завалена ветками, листьями и обломками досок. Добела отмытые мраморные плиты нестерпимо поблескивали маленькими лужами, забившиеся в углы клубки водорослей сохли под лучами солнца, источая крепкий соленый запах.
— Боги немилостивы к нам. Случись эта буря на два дня раньше — от флота лонтанов остались бы одни щепки, — сказал Рагхет Харр, имир о-Цигны.
Он сидел на перилах и смотрел вниз, на спокойные, ленивые волны, шелестевшие у подножия скалы. Могучий, как рийгу, статный, с редкими серебряными штрихами на висках, правитель едва разменял седьмой десяток.
— Что молчишь, жрец? Думаешь, как бы половчее защитить своих небесных господ?
Зегерро покачал головой, и тонкие хрустальные палочки, вплетенные в его волосы, холодно зазвенели.
— Буря не решила бы наших проблем. В лучшем случае, она лишь продлила бы агонию.
Имир бросил на него быстрый взгляд и снова отвернулся. Спорить было не о чем. Битву, которую страна вела пятнадцатый год, можно считать проигранной. Враг занял весь материк, вытеснил о-цигнов с обжитых земель, заставляя искать убежище далеко на западе, на небольшом округлом полуострове, отделенном от чужой уже территории узкой длинной косой.
Иегу-Инн, Голова Лебедя — так называлось это место. Каменистый, бесплодный клочок, изрезанный ледяными горными ручьями. Скудная почва почти не давала урожаев, позволяя прокормить лишь малое число жителей. Осенние ветры сворачивали валуны, уносили постройки, ломали кирпичные укрепления. Здесь не было животных, только быстрые яркие птицы краснохолки прилетали весной на гнездовья.
Угрюмое место. Угрюмое и мрачное.
Священное для каждого о-цигна. Место, где уставшие от темноты предки впервые вышли на поверхность.
— Нам нужно лишь восстановить силы, — устало сказал он — Вырастить ящеров, заново создать армию.
— И подготовить ее, — кивнул жрец.
— Но нас осталось так мало.
— Надо вернуться в скрытые пещеры. Мать-земля поможет своим детям быстрее встать на ноги, подарит новые стаи чешуйчатых братьев. Мы возродимся и сметем пришельцев.
— Когда это будет? Через тридцать лет? Через сорок? Даже у самого ядра мы не сможем восстанавливаться быстрее, — Рагхет провел рукой по лицу. — А кто в это время прикроет нас, кто оборонит Ход? Как долго выстоят мои войска против объединенных армий лонтанов?
— Мы останемся наверху и будем биться до последнего, — спокойно ответил Зегерро. — Поклоняющиеся Сойлу не смогут жить в вечном сумраке.
