Люди, давясь, толкаясь, крича от ужаса и призывая имена Всевышнего, со всех ног кинулись обратно в город, бросая шатры, ковры, подушки и корзины с едой.
Восемь дней спустя, вечер
Слипшиеся веки не желали расклеиваться. Пытаясь подняться на локтях, Тарег помотал головой – но та перевесила и завалила его на спину. В уши бурчали по-джунгарски.
В лицо плеснуло, и жесткая, как копыто, мозолистая ладонь обтерла ему глаза и щеки. Теплая вода потекла в уши и вниз по шее, за ворот. Ресницы наконец разлепились.
Смаргивая слезящимися глазами, Тарег попытался осмотреться – вокруг расплывался бурчащий, пахнущий людьми, конским потом и кумысом сумрак. Щеку жестко тер войлок.
Под спину что-то подсунули, и у него получилось посмотреть вокруг. Перекрестья обрешетки юрты замельтешили в глазах, пришлось зажмуриться. В лицо опять плеснуло – шершавая ладонь двигалась медленно, тщательно смывая липкие слезы, натекающие между веками. Где-то снаружи глубоко ворчали низкие голоса, мрачно гудел варган и звенели колокольцы.
Проморгавшись от воды, Тарег снова попытался осмотреться. Неяркие лучи и тени затягивал дым очага – в падающем из круглого отверстия в потолке свете свивались поднимающиеся от костра волокна дыма, роились мириады пылинок. Входные полотнища юрты подобрали шнурами – в проеме расходился мягким сиянием густеющий вечер. В угасающем свете сумерек пламя горящих перед порогом костров поднималось темными с исподу извивами.
По стенам сидели люди – смотрели, кивали бритыми головами, переговаривались тихими почтительными голосами. Откашлявшись и облизнув мокрые губы, Тарег спросил:
– Самуха?..
Люди опускали глаза.
Сколько времени прошло? Почему он не в усадьбе? Что успело случиться с того мига? Улыбающийся человек размахнулся, грудь дернуло смывающей сознание болью, и в глазах взорвалось полуденное солнце. Тарег провалился в темный омут: там тени деревьев шептались над темной водой, и лишь иногда сквозь шевелящиеся струи к нему склонялись размытые лица.
– Зариф?..
Голос подвел, першащее горло зашлось кашлем. Забурчали, зашебуршились, зазвенели медью.
– Подай сюда чайник, – сказал над ухом знакомый голос.
Это был Онгур.
Вода оказалась отвратительной на вкус – похоже, они зачерпывали ее прямо из реки. Теплая, с привкусом тины и водорослей.
– Где Зариф?
А они все смотрели в пол, искоса переглядывались. Блестели потные лбы, на стриженых макушках топорщились слипшиеся короткие волосы. Скрипела кожа панцирей, брякали медные оплечья и нагрудники.
– Почему я здесь? Где Махтуба? Где остальные?
На его сиплые вопросы наконец ответили: у стены поднялась возня, и через пятно света пополз, утирая лоб рукавом, Архай. Юноша, опасливо поглядывая куда-то в плечо Тарегу – в глаза он посмотреть не решался, – подлез совсем близко. И уткнулся в войлок где-то рядом с белеющей на темной кошме ладонью. Тарег удивился, сообразив, что это его ладонь. Оказалось, он не очень хорошо чувствовал тело.
– Повелитель, – часто дыша и не переставая утираться, начал Архай, – Самуха погиб. Когда… тот человек ударил. А… нишапурцы… стали стрелять из луков…
Юный степняк примолк, подбирая слова для рассказа. Помнил-то он все прекрасно, но как такое расскажешь Повелителю? Много плохого, нехорошего случилось после того, как подлый убийца всадил в грудь Повелителю заколдованную стрелу!
Нападавший умер мгновенно – стоявший у стремени Гюлькара Самуха всадил катибу кинжал в горло. И вот тогда зашикали стрелы – били с берега. Северяне, чтоб их, спрятали своих воинов в густой толпе. И по знаку ихнего главного принялись расстреливать стоявших на мосту ханаттани. А еще северяне целились в упавшего Повелителя. Когда цвикнувшая стрела сбила с ног гвардейца, державшего Повелителя за плечо, Самуха упал на сейида. Прикрыл собой. К тому времени, как полусотня Толуна-черби сшиблась на мосту с напирающими ашшаритами, в спине Самухи уже торчало пять стрел. И короткий дротик – это кто-то из стоявших на мосту постарался. Ханаттани легли почти до последнего человека – все, кто стоял с Повелителем на мосту. После боя у канала из полусотни вернулось от силы шестеро. Тело Самухи вытащили – да ведь он намертво вцепился в одежду Повелителя, так их и выволокли вдвоем, насилу потом разогнули мертвые пальцы. Остальных убитых обменяли на трех живых жирных гусей в богатых халатах – заарканили в стоявшей рядом усадьбе, оказалось, то были родственники ихнего вазира.
А вот тело старого ашшаритского шамана с белой бородой нишапурцы не отдали. Ходившие к городским воротам переодетые гвардейцы сказали, что оно до сих пор висит – чтоб им… Пробитый дротиком труп подвесили за шею. Бороду подпалили, а на грудь нацепили деревянную табличку с надписью: «Рукн ад-Дин – предатель веры».
Словно прочтя мысли Архая, Повелитель с трудом прохрипел:
– Рукн ад-Дин?..
Юноша помотал головой.
И, задыхаясь и капая потом с носа, рассказал Повелителю все без утайки.
И про тело старого имама на восточных воротах. И про то, как Саид аль-Амин настоял, чтобы Повелителя отвезли в усадьбу, – это было последнее распоряжение, которое он успел отдать. Потому что в тот же вечер нишапурцы пошли на вылазку – и какую. Их было много, как звезд в небе, и вышли они одновременно из четырех ворот. И Саид-хан погиб тем вечером, и почти все его гвардейцы вместе с ним – ятрибцы ополчения, как и следовало ожидать, оказались трусами и разбежались.
А потом Саид-хана хоронили – хороший курган насыпали, много пленных туда положили. А девушку его, Сальму-хатун, жалко – она так убивалась, так уж убивалась, а потом попросила и ее с господином в могилу спустить. Смелая, благородная Сальма-хатун была – не как другие ашшаритки. Те совсем глупые были, все визжали и отбивались, когда их к курганам вели. А Сальма-хатун красиво оделась, гордо из шатра вышла, имя ее шаманам сказали, певцам передали – вся Степь о ее красоте петь будет. Чжочи-хан сам ее задушил, быстро, хорошо задушил, и всех ее рабынь тоже. Самуху и других рядом положили, с ними тоже много народу отправили, разорили пригород-то, – и женщин им с собой дали, получше выбрали, понаряднее, и молодых юношей, и сильных мужчин, чтоб за табунами на небесных лугах приглядывать и у порога небесной юрты сидеть. Пышные, торжественные вышли похороны.
А Повелитель все не приходил в себя, несмотря на хлопоты ихних ашшаритских лекарей. Хорошо, Борохул-шаман плюнул на них, да и сразу выдернул колдовскую злую стрелу из груди Повелителя – а эти все трясли бородами да блеяли, что, мол, Повелитель кровью истечет, если стрелу вынуть. Как слепые кроты эти ашшариты были, злого-страшного не видели, а Борохул-шаман сразу увидел – и велел спалить злую стрелу в огне полуночного костра. Потом сам танцевал вокруг него до рассвета, пока костер совсем не прогорел. А как древко сгорело и острие расплавилось и золу ту по реке вниз спустили, Повелитель сразу задышал спокойно, ровно, как во сне.
Борохул-шаман хотел костры зажечь перед усадьбой, да ему не дали. И что? На следующий день после похорон Саид-хана снова вышли нишапурцы большой силой из города – и прямиком на усадьбу двинулись. Кровавый бой вышел, хороший бой. Вот только подлые ашшариты через стену усадьбы полезли сразу со всех сторон, и Повелителя-то Онгур-хан уберег, на коня перед собой на седло посадил – и как ветер ускакал. А вот тех, кто в усадьбе был, нишапурцы порезали и постреляли. Онгур-хан им сразу говорил – айда в лагерь, там ограда, там дозоры, что вам тут сидеть, ненадежно, но они не послушали. А когда рубиться начали, кого-то на седло успели поднять, а кого-то нет. Жалко старую Махтубу, она добрая была. И Зарифа жалко – а ведь говорили ему, куда тебе меч, айда в наш лагерь, так нет, он с мечом на врагов побежал, а они его порубили.
Так и похоронили всех рядышком. В усадьбе пятеро выжило – двое парней и трое девчонок. Так они настояли, чтоб покойников не в курган, а по ихнему ашшаритскому обычаю положили. Ну мы и сделали, как просили: могилы на высоком берегу выкопали, на солнышке, на ветерке, камни поставили, каждому свой. Хорошее там место…
– Помоги мне подняться.
Дрожа и оглядываясь – старшие лишь ободряюще кивали – Архай подал Повелителю липкую – а ведь только что о штаны вытер – ладонь. И подхватил под локоть, когда Повелитель поднялся на ноги.
А тот схватился было за перемотанную грудь – но тут же выпрямился. И пошел из юрты. Старшие кивали, на небо благодарно посматривали. А Повелитель так и пошел, как до того на кошме лежал, – босиком, в одной рубахе и в штанах.
– Покажи их могилы, – только это сказал.
А когда к курганам подошел, еще сказал:
– Принесите вина.
К Саид-хану поднялся, к Самухе – долго с ними молчал.
Поднял чашу на каждой вершине, сплеснул.
Потом на берег вышел и на камни посмотрел. И долго переходил от камня к камню, и над каждым стоял, а потом сплескивал на холмик у надгробия. Махтубе большой камень поставили, из соседней ограды выломали. И Зарифу тоже большой привалили – наособицу. Повелитель над ними дольше всех стоял.
