И тут же осекся, быстро втянув голову в плечи.
– Я это очень хорошо заметил в Хайбаре, – мрачно ответил Тарег. – К тому же вдруг это правоверный аждахак?
– Не кощунствуй! – снова пискнул аз-Захири, пугаясь собственной храбрости.
Годы, проведенные в стойбище кальб, научили его нерушимости причинно-следственных связей: ты говоришь неприятную правду, а потом тебя бьют. Языковед ожидал от Тарега затрещины.
– Молись своему Всевышнему, чтобы этот дракон не оказался паломником, также стремящимся в Медину, – дернул плечом нерегиль.
Слоистые скалы Улы сменились каменными осыпями «благословенной долины» – Мунтазах Байдах, приводящая путника прямо к святыням, истомно таяла под неярким осенним солнцем.
Громадная пустошь неоглядным песчаным полотном тянулась к горизонту. Справа вставали конусовидные безжизненные холмы, слева они подползали грядами, словно поджидая удобного момента, чтобы подкрасться ближе. Над щебенистой землей колыхались колючие кусты: казалось, их высадили ровными рядами ради оживления бесприютного пейзажа. Мягкий песок Улы, натекающий под ветром ребрышками-грядками, сменился каменной россыпью, больно ранящей босые ступни.
Споткнувшись и отбив в очередной раз правую ногу, Тарег сдался. Сел на землю прямо посреди дороги и принялся баюкать ушибленный большой палец. Его спутникам пришлось спешиться и раскинуть походный тент.
Устроившись в тени и жуя финики, они пригляделись к окрестностям.
И Лайс вдруг сообразил: вон те темные пятна под склоном рыжеватой горки справа – походный лагерь таких же путешественников! И быстро погнал к ним верблюда. Остатки фиников бедуин забрал с собой: ну как же, нужно обменяться дарами со свободными сынами пустыни, обычай есть обычай…
Вернулся он очень быстро. Глядя, как мчащийся обратно Лайс колотит верблюда палкой, аз-Захири аж застонал:
– Ой, плохо, ой, плохо, ой, что будет, судьба отвернулась от нас, жестокая насмешница…
– Хватит стонать, – злобно прошипел Тарег, щурясь на заплывающий дымкой горизонт с одинокой фигуркой всадника.
Неяркое солнце и пересекающие землю тени облаков скрадывали силуэт, и казалось, что Лайс сам собою плывет над жухлой травой и песками.
Бедуин разродился новостями, еще не успев поставить верблюда на колени:
– Ужасное бедствие! Карматы! На Медину идут карматы! Эти люди – из племени таглиб, все роды снимают шатры и бегут куда глаза глядят! Над Асиром стоит туча пыли, закрывающая небеса! Карматская армия неисчислима!
Нелепо задирая ногу, Лайс выпростался из седла, спеша, зацепился штаниной за медные бляхи на оторочке – и с жалобным воплем завалился на бок. Коленопреклоненный верблюд продолжил отрешенно жевать что-то съедобное. Аз-Захири охнул и схватился за сердце. Лайс дернул ногой, ткань с треском подалась, и освобожденный бедуин метнулся к вьюкам:
– Скорее! Быстрее! Делаем ноги!
Языковед взмахнул ручонками и замельтешил рядом.
– Куда ты так спешишь, Лайс? – спокойно спросил Тарег, дожевав, наконец, финик.
Оба человека дернулись и одинаково обернулись на его голос.
– В Медину? – усмехнулся нерегиль. – Карматы идут туда же. А куда вы, почтеннейшие, собрались бежать из Медины?
Лайс и аз-Захири в ужасе переглянулись. Они, пусть и с запозданием, сообразили, к чему клонит Тарег.
Медина возникла на широкой и некогда оживленной караванной дороге из Лаона на север. Цепь оазисов в котловине у подножия горы Ухуд оказалась крайне удобным местом для стоянки купцов, возивших из Лаона стекло, вина и ткани. Дальше торговый путь уходил на север, к Бадру, а от Бадра тянулся через земли племен кальб, мутайр и руала, через красные дюны пустыни Дехна к благословенному городу Куфе, древней столице зайядитского благочестия. Другая дорога уходила от Медины на восток, к Хайбарскому оазису, а от него уже начинала петлять вдоль отрогов Асира, пока не переваливала через хребет. Из ущелий Асира она вытекала на плодородные влажные земли аль-Ахсы, которые еще называли житницей аш-Шарийа.
Однако главная и самая ныне знаменитая дорога вела из Медины на запад – к Ятрибу. К городу Али и долине Муарраф, к главным святыням ашшаритской веры: Черному камню каабы и колодцу Зам-Зам.
Точнее, дорога вела как раз из Ятриба в Медину. Кафилат-ас-султан, официальный караван паломников, в последние десятилетия выходил из Мариба и шел через земли племен тамим и манасир сначала в Ятриб, а потом уж в Медину. Так казалось безопаснее. Во всяком случае, до недавних пор. Ибо несколько лет назад бедуины повадились убивать паломников и спускать колодцы, и западная караванная дорога стала столь же опасна, как и восточная, идущая от Куфы через Бадр.
Торговля в Медине потихоньку глохла, приток пожертвований сократился до тоненького ручейка, припасы паломникам приходилось везти все больше на себе: в аль-Ахсе прочно обосновались карматы, а Ятриб сам себя прокормить не мог, еды не хватало не только богомольцам, но и местным. Кому такое понравится?
А самое неприятное заключалось в том, что ведущая на запад, к Ятрибу, дорога славилась своими опасностями и трудностями. Проще говоря, то была даже не дорога, а караванная тропа. Она не забиралась высоко к вершинам Хиджаза, все больше петляя среди скальных отрогов. Но горный хребет не нуждался в снегах и гибельных пропастях, чтобы погубить путника. Безжизненные камни не оживляла растительность. Вдоль тропы так и не нашли ни единого источника воды. Животные также обходили стороной скалы, дышавшие замогильным холодом ночью и адской жарой днем. Ашшариты издревле верили, что паломник, погибший в горах Хиджаза между Ятрибом и Мединой, считался совершившим полный хадж и отправлялся сразу в рай.
Те, кто сумел добраться до древнего Города и припасть к ступеням Масджид Набави, Масджид Пророка, оставались в Медине надолго. Отдыхать. Отъедаться. Пить воду – вдосталь. И раздумывать: а не будет ли проще рискнуть пожитками, свободой и головой, выбрав обратную дорогу через Бадр к Куфе. Возвращаться в могильную тень Хиджаза не хотел никто. Говорили, что дно ущелий вдоль тропы сплошь выстелено костями паломников, а по ночам к путникам прибиваются кутрубы и гулы. Невыспавшиеся, дрожащие люди не сразу замечали, что в караване прибавлялось путников. А потом оказывалось слишком поздно: они сбивались с тропы, обнаруживали себя в каком-то глухом ущелье, а когда тени удлинялись и солнце меркло, к ним выходили неупокоенные души и джинны. В Медине долго показывали юношу, бродившего от масджид к масджид в затрепанном, потерявшем белизну ихраме. Бедняга повредился в уме в проклятых горах: его подобрали на дороге – окровавленного, грязного, лепечущего несуразности. Вроде как всех его спутников убили и сожрали гулы – уже потом рассказывали, что незадолго до того в Хиджазе пропал большой караван. Безумец смертельно боялся темноты и с наступлением сумерек начинал подвывать и жалостно плакать. Его из жалости пускали в притвор, где верующие складывают перед намазом обувь. Он трясся там до самого утра, считая забытые шлепанцы и то и дело оборачиваясь на горящий фитилек масляной лампы.
Еще рассказывали, что в последние десятилетия оазисы в долине Медины скукоживаются под призрачным дыханием страшных гор – все сохнет на корню, и никакие молитвы не могут защитить умирающий Город. Два карматских налета оставили после себя почерневшие камни пожарищ и пустые жилища. Зажатая между двух скальных стен Медина медленно превращалась в неспокойное кладбище, заросший сорняком пустырь, который всегда остается на месте покинутого жилища. Из лежащего в тени горы Ухуд города не было выхода – ведущая к Ятрибу дорога тоже обещала смерть. Возможно, более мучительную, чем от меча или голода.
– Мы в западне! – взвизгнул Лайс и шлепнулся на циновку. – Мы все погибнем!
Ужас их положения дошел и до аз-Захири: языковед плюхнулся рядом с бедуином и жиденько, скудно истекая слезами, расплакался.
– Ты же смертный, Лайс, – усмехнулся Тарег. – Ты все равно умрешь – не все ли тебе равно, когда?
И надкусил еще один финик. Бедуин обиженно надулся и принялся скрести в волосах под куфией. Аз-Захири всхлипнул:
– А ты почему хранишь такое спокойствие, о сын Сумерек? Мой жизненный срок истек задолго до того, как я отправился в хадж, – мне, ничтожному, уже давно перевалило за пятьдесят! Но ты-то можешь жить вечно!
Дожевав откушенное, Тарег флегматично сообщил:
– Нам всем осталось жить не более трех лет. Годом раньше, годом позже – какая разница?..
– Чего?.. – рассерженно переспросил Лайс.
– Ах!.. – воскликнул аз-Захири, сообразив, о чем речь.
– Ты чего такое говоришь, Рами?!
– Четыреста девяносто первый год, – упавшим голосом ответил за Тарега языковед. – Астрологи предрекают, что через три года нас ожидает конец света. Это действительно так, о сын Сумерек?
– Спроси своего Бога, – сплюнул косточку Тарег. И желчно добавил: – Это вы с ним общаетесь по пять раз на дню, не я…
