– Бери, ей подойдет, – улыбнулся скорняк. Потом прищурился, открыл соседний сундук и бросил мне роскошный пояс в цвет выбранной мною паре: – А это – подарок. Твоей сестре. От меня. И не вздумай отказываться, а то обижусь.
Ввалившись домой, Эллария упала на стоящий в сенях рассохшийся табурет и обессиленно закрыла глаза.
Я метнулся к ней, стянул с ее ног насквозь промокшие постолы и начал растирать заледеневшие стопы:
– Устала?
Сестричка набрала в грудь воздуха… и отрицательно мотнула головой:
– Нет… Вернее, не очень. Сейчас переведу дух, поменяю маме простыни и приготовлю вам что-нибудь поесть.
– Я уже поменял. И репу отварил. Так что переоденься в сухое и за стол.
Толком не дослушав то, что я говорил, Эллария вскочила на ноги, метнулась к двери в комнату, увидела умиротворенное лицо мамы и… всхлипнула.
– Ларка, ты чего? – перепугался я. – Она уже поела. И теперь спит!
Сестричка смахнула со щеки слезинки, повернулась ко мне, упала на колени, обняла меня за талию и прижалась щекой к моей груди:
– Я тобой горжусь! Ты – настоящий мужчина.
«Настоящие мужчины не плачут…» – подумал я, вытаращил глаза, чтобы удержать подступающие слезы, и… вспомнил про варежки!
– Переоденься, а то заболеешь на мою голову, – басом сказал я. И мотнул головой в сторону подоконника, на котором лежала ее домашняя рубаха.
Ларка фыркнула, чмокнула меня в подбородок и встала на ноги:
– Как скажешь, глава семьи!
Как ни странно, в ее голосе не было и тени насмешки. Впрочем, даже если бы она и была, я бы не обиделся. Ибо уже понимал, сколько ей приходится работать за кусок хлеба, который мы едим.
Пока Эллария переодевалась, расплетала косу и сушила волосы у печи, я усиленно старался не улыбаться: пялился в огонь и хмурил брови.
Получилось. Даже слишком хорошо, так как в какой-то момент сестричка встревожилась, отложила в сторону рушник и подошла ко мне:
– Тебя что-то гнетет?
Я кивнул.
– Расскажешь?
Я полюбовался на облако рыжих волос, на грустные, но полные любви глаза, на ее ласковую улыбку и вытащил из-под лавки сверток с варежками:
– Это – тебе.
Ларка развернула сверток и… села на пол. А по ее щекам снова потекли слезы.
– Ну вот, опять плачешь, – делая вид, что расстроен, буркнул я. – Нет, чтобы обрадоваться…
Эллария шмыгнула носом, вытерла слезы рукавом и улыбнулась. Сразу превратившись в маленькое, но очень теплое солнышко:
– Я радуюсь! Просто мне никогда и ничего не дарили.
– Теперь – дарят. Двое. Я и Кривой Раздан, – сказал я… и оказался на полу, в объятиях сестры.
– Я тебя люблю, братик! И буду любить до самой смерти…
«До самой смерти…» – угрюмо подумал я, скрипнул зубами, вцепился в посох и принялся оглаживать оставшийся отрезок Пути. А потом услышал приглушенный всхлип:
– Что, я выгляжу настолько плохо?
Распущенные огненно-рыжие волосы, свободно ниспадающие на плечи, глаза, полные слез, закушенная губа… – в этот момент леди Мэйнария настолько походила на Ларку, что у меня оборвалось сердце.
– Что ж… Подберем что-нибудь еще… – расстроенно пробормотала баронесса, потянулась к поясу и нехотя принялась развязывать затейливый узелок…
– Сколько? – хрипло спросил я у портного. И вдруг понял, что не могу оторвать взгляд от лица Мэйнарии д’Атерн.
– Мне уже заплатили, – донеслось откуда-то справа. – Так что вы мне ничего не должны.
Я кивнул, перекинул посох в левую руку, не глядя сгреб со стола сумку со сменным бельем и арноттом. Потом сообразил, что баронесса все еще ждет моей реакции, и выдохнул:
– Хорошо… Даже слишком…
Хотя не видел ничего, кроме ее лица.
Поездка по городу в памяти не отложилась – я смотрел по сторонам, а видел только Элларию. Дома. Во дворе. У проруби. Идущую по улице к замку графа Тьюварра и возвращающуюся обратно. Смеющуюся и плачущую. Бодрую и заспанную.
Прошлое, засыпанное пеплом прожитых лет, восстало из небытия и засияло ослепительно-яркими красками: я видел не только лицо сестры, но и ее конопушки. Родинку на переносице. Белую ниточку шрама на правом предплечье. Вздувшиеся вены на тыльной стороне ладоней. Вечно обломанные ногти. А еще изможденный взгляд, темные круги под глазами, ввалившиеся щеки, торчащие ключицы и сгорбленную от усталости спину.
А еще я вдруг понял, как она уставала. И это понимание возродило к жизни ту жгучую ненависть, которой я жил целых двенадцать лиственей.
– Ты – выгорел… Весь… – снова прозвучало в голове. – Но выгорел очень давно, а от тебя пахнет свежей кровью. Почему?
Я помотал головой, чтобы отогнать видения, но перед глазами все равно мелькали те самые картины из прошлого, которые я не любил вспоминать больше всего:
Пламя взлетает по стенам сарая, как белка на вершину сосны. И, на мгновение замерев у конька крыши, прыгает ввысь. Туда, где в разрывах угольно-черных облаков мелькает мутный желтый глаз Дэйра. Вытянувшись на десяток локтей, оно замирает, а потом рассыпается мириадами искр, которые устремляются вниз. К земле, залитой кровью и заваленной бьющимися в агонии телами…
Делаю шаг… потом второй… Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть… Не глядя, отмахиваюсь засапожником… Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и подныриваю под пылающую балку.
По ноздрям шибает жутким запахом горящего мяса. А через мгновение к нему добавляется вонь от горящих волос.
На краю сознания мелькает мысль:
«Мои…»
Но не задевает. Так как я не могу оторвать взгляда от изломанного тела Элларии, распластанного на обеденном столе…
Волос – нет. Совсем. Там, где утром сияло рыжее облако, – огромный пузырящийся ожог. Чуть ниже – заплывшие глаза, сломанный нос и окровавленный рот с неестественно свернутой набок челюстью.
Тоненькая шея покрыта черными пятнами от чьих-то пальцев. Рубашка разорвана от ворота до пояса, а из-под горящей ткани бесстыдно торчит обожженная грудь с обезображенным соском.
Взгляд соскальзывает ниже, и я складываюсь пополам, выплескивая на землю содержимое желудка.
Надо мной что-то лопается, и на спину обрушивается неподъемная тяжесть. Падаю на колени. Кое-как выворачиваюсь из-под горящего бревна, с трудом встаю на ноги и снова прикипаю взглядом к телу сестры.
Щелкает. В лицо ударяет что-то обжигающе-горячее и опрокидывает меня навзничь.
Прихожу в себя, вытаскиваю из щеки горящий шип, встаю на четвереньки. Хриплю… и слышу собственный голос, заглушающий рев беснующегося пламени:
– Убью!!!
Потом срываюсь с места, подхватываю на руки неподъемное тело Ларки и шагаю в пламя.
– Кром…
Прокусываю губу, чувствую вкус крови на губах и ускоряю шаг…
– Кро-о-м!!!
– Ларка? – не веря собственным ушам, спрашиваю я. И возвращаюсь в реальность.
Это – не Ларка, а леди Мэйнария, в глазах которой – страх.
Поворачиваю голову туда, куда смотрит она, и расплываюсь в счастливой ухмылке. Это – они. Те, кто взял жизнь моей сестры и мамы. И те, кто порубил соседей, пытавшихся за них вступиться.
– Бездушный… – неуверенно выдыхает молодой парень с цепом в руке. И делает шаг назад.
Поздно: я соскальзываю с коня и устремляюсь вперед. К тем, кто вернулся из прошлого.
Глава 13
Баронесса Мэйнария д’Атерн
Седьмой день четвертой десятины второго лиственя
«В каждом Бездушном живет частичка Двуликого. У тех, кто только-только встал на путь служения Богу-Отступнику, она маленькая, чуть больше пшеничного зернышка. Бездушные, прошедшие половину Пути, несут в себе частичку с кулак ребенка. А самые сильные и преданные превращаются в один большой сосуд под божественную сущность. И… иногда принимают в себя своего Хозяина.
Понять, что в Бездушного вселился Бог-Отступник, несложно: в такие моменты у него стекленеет взгляд, движения приобретают божественную мощь и скорость, а Посох Тьмы превращается в размытый диск, каждое касание которого ввергает жертву в бездну невыносимых мук…»
– В бездну невыносимых мук… – повторила я, стуча зубами. Вслух. Чтобы хоть как-то заглушить доносящиеся до меня истошные крики.
Не помогло – чтобы не слышать такие крики, надо было родиться глухой. Или умереть!
«Справиться с Бездушным, ставшим вместилищем Двуликого, может только Вседержитель. А любого другого он ввергнет в Бездну Небытия. Или «одарит» Посмертным Проклятием. Поэтому, увидев сие непотребство, бегите изо всех сил. И не оглядывайтесь…»
