– Атаковали группой. Несмотря на явную одержимость убийством, сохраняли строй до самого конца. Немцы, одно слово… Однако Штеммерман контроль за ними явно утрачивал – били-то они по-прежнему, как один кулак, а вот направление потеряли. Им бы на Джуржинцы навалиться, а они влево от них ушли, на Петровское. Штеммерман, надо сказать, до последнего держался, хоть и фриц. Эвакуироваться с командованием отказался, сам шёл в боевых порядках пехоты, пытался отозвать «зигфридов», очень настойчиво пытался. Ему б их посадить, чтобы обратно трансформировались, да только они уже вразнос пошли. Налетели на Петровское, закружились там… А расчисти они путь для «Викинга» и «Валлонии», дело б наше и вовсе кисло оказалось. Штеммерман их пытался развернуть, вызывал, требовал обратной трансформации, потом и закрытый магоканал бросил, открытым текстом всё шло. Тут-то Герасимов его и зацепил, зов этот, и мы расшифровали. Два или три раза «зигфриды» атаковали своих. Когда Вильгельм попытался их отозвать, один из демонов убил его, после чего группа полностью переподчинилась вожаку, по всей видимости, Юргену Вульфу. Я такое уже видел, поэтому среагировать удалось быстро. К тому же снегопад помог. На подходах к Новой Буде удалось их запереть.
Сами ведь знаете, Александр Евгеньевич, какие у формулы трансформации температурные рамки – шаг в сторону, и всё. Когда мы их накрыли, двое «зигфридов» успели сильно побиться, но большая часть отряда села-таки, начала обратную трансформацию. Но порог-то они давно превысили, раз в десять, а то и больше. Один прямо на месте умер, и десяти секунд не прошло, даже крылья не сбросил. Мои «серафимы» через три часа уже испытывали сильные боли и галлюцинации при обратной трансформации. Видимо, «зигфриды» были в воздухе более двух суток, а последние двадцать четыре часа – и без компенсирующей магической поддержки. Не говоря уж о возвращении в человеческий облик. Мы их накрыли сетью…
– Рюмина – Варшавского, конечно же, – уточнил Решетников.
– Ею, – кивнул Потёмкин. – Они попытались вырваться, сбросить оболочку. Смогли бы, нет ли – кто знает, но лейтенант Серёгин – головастый парень был, по глупости его Герасимов уже под самым Берлином потерял – догадался огнемётом их встретить. Перепад температур своё дело и сделал. Вот тогда-то мы с герасимовским отрядом их и запечатали. Моим замком. А потом, продолжая держать огнём в общей куче, с трёх сторон дали заклятьем Ясенева в сочетании, опять же, с моим собственным, двухсотметровым, против брони.
– Ясеневым? По снегу? – переспросил Решетников. – А в бумагах написал, что Гречиным бил! Я тебя чему шесть лет учил, Витька?! – Даже не пытаясь скрыть негодования, старик в чувствах перешёл на «ты». – Ясеневым – в феврале! Ладно, сам жив остался!
– Я ж не просто так, а под огнемёты, – возразил Арнольдыч. – Гречин засбоил на первом же подходе, наводчик сгорел заживо. Думал, с воздействием Гардта – Ищенко рискнуть, оно-то вернее, да только там для удара магогруппа нужна минимум с тремя не ниже двадцатки по Риману, а у меня все младше. Один Герасимов к девятнадцати подбирается. И так, и так думал, а в голове один Ясенев. Вот им и… В общем, вколотили «зигфридов» в землю, в кровавую кашу. Своих потерял двоих из-за отдачи от ясеневского заклятья.
– Гречин тебе одного стоил, – сухо напомнил Решетников.
– Гречина мне бы пришлось раз восемь в ход пустить. Прицел сбоил, не удержишь. Только если наводчиков одного за другим жечь. У меня людей столько не было, – резко отозвался Потёмкин. – Разве что самому героически полечь надо было, чтоб теперь не краснеть.
– Ладно, Витя, ладно, – сменил тон Решетников, похлопал Виктора по плечу. – Не кипятись. Твои парни возвращаются. Ни к чему, чтоб младшие офицеры видели, как начальство ругается. Мы же маги, у нас голова холодная должна быть всегда. Понял я, что по-другому нельзя было, без Ясенева. А вот почему Гречина в бумагах указал?
– Ну, как почему… – опустил голову Виктор Арнольдович. – Гречин-то эффективнее, этого не отнимешь…
– Испугался-таки Кощея, – покивал Решетников. – Людей ты, Витенька, пожалел, не пустил команду свою в распыл. А Кощей бы за Ясенева уцепился, тут и к гадалке не ходи.
– Ясенев мало чем хуже!
– Согласен. Мало чем. Но дельта всё ж имеется, зазорчик некоторый. Понимаю теперь твои опасения, друг мой, хорошо понимаю… – Решетников задумчиво потёр подбородок. – Надо это тоже подсчитать сейчас, хотя… нет, тут третья ступень инкапсуляции требуется, наложенная в здравом уме и трезвой памяти, а проделать там это некому было, да ещё с такой скоростью и точностью. Разве что… да нет, нет, чушь это, конечно же. – Профессор даже потряс головой. – В общем, верю я тебе, Витя, верю целиком и полностью. Если и правда был Ясенев прицельный – неоткуда тут у нас «зигфридам» взяться. После такого воздействия – неоткуда. Должно быть, что-то другое, и мне кажется, что есть у тебя на этот счёт мысли.
– Есть, Александр Евгеньевич, – нехотя отозвался Отец, – и не только мысли. Данные есть, которые я ни в один отчёт не включал. Думал, и не придётся, сам разберусь. Но, видимо, без помощи никак. Помните ли мой отчет о Кармановской операции? Хорошо. Забудьте всё до последнего слова…
Под г. Кармановом. Осень 1960 г
Сердце молотом колотилось в груди. Кровь ударяла в висок, как волна прибоя. Ноги уже не выдерживали этого торопливого ритма, заплетались. Сапоги цеплялись за корни, затаившиеся в изумрудном мху. Правая нога внезапно провалилась в яму, полную чёрной гнилой воды. Редкий полог ряски разошёлся легко, и в тёмном зеркале болотной жижи тотчас отразилось бледное, злое лицо луны.
И даже не на мгновение, на сотую его долю мелькнул рядом другой – полупрозрачный, мертвенный лик. Искажённые черты расплылись и истаяли тотчас, оставив в антрацитовом зеркале лишь белесый лунный кругляш. Но и его скоро затянула растревоженная ряска.
Болото не пожелало отдавать нежданную добычу. Нога с каждым судорожным рывком погружалась всё глубже. Пришлось оставить топи сапог, по счастью, надетый впопыхах на босу ногу. Насмерть схваченный омутом, тот соскользнул легко. Голая пятка погрузилась в холодный мох, бурая болотная жижа забулькала, сочась между пальцами. Но даже холод не мог заставить двигаться быстрее.
На плечи будто навалилась невыносимая тяжесть. Что-то страшное неумолимо тянуло назад, словно невидимый кукловод, получивший в призрачные руки самые глубокие струны, натянутые от затылка к крестцу струны, рванул все их разом, укрощая непокорную марионетку.
Кукла подчинилась, опрокинулась на мох, хрипя и извиваясь в невидимом колдовском коконе. Страх парализовал её. Движения жертвы были не попытками освободиться, а всего лишь первыми рывками конвульсии. Тёмное ночное небо придвинулось, задышало жаром в лицо умирающему. И в этой душной тьме послышался ему резкий свист и шелест, словно резали на лоскуты ночной холодный воздух маховые перья больших крыльев.
Кровь запузырилась на губах упавшего. Он лежал навзничь, разметав безвольно руки, в одном сапоге, в разорванной рубахе; по щекам и подбородку всё текла и текла кровавая пена. Потом тело дёрнулось раз, другой, извиваясь. Босая нога несколько раз резко согнулась и выпрямилась, вырывая куски мха разбитыми пальцами. И всё стихло. Разом оборвалось дыхание ветра, замер лес, словно отодвинулся от края болота, поджав чёрные в ночи еловые лапы. Бездвижно распласталось среди моховых комьев тело. И только глубоко под ним – видно, поднималась вода сквозь ил и мёртвые корни – что-то вздохнуло, разочарованно, едва различимо. Но густая тишина тотчас поглотила и этот звук.
Виктор Арнольдович Потёмкин отложил перо, вздохнул, помассировал уставшие кисти. Чем выше забираешься по служебной лестнице, тем больше писать приходится.
Он подержал на вытянутых руках титульный лист, на именном бланке, с двухцветной печатью – красной и чёрной. Честное слово, на войне легче было – не требовалось столько бумаги изводить. А с годами, чем жизнь лучше, чем легче – тем больше требуется отчётов, справок, обзоров и тому подобного. Но так или иначе – очередная кипа исписанных страниц готова была отправиться к машинистке, и Виктор Арнольдович позволил себе, что называется, выдохнуть. И даже включить радио – полированный ящик «Юности» обычно просто стоял, собирая пыль, в углу.
Но тут, как полагается, зазвонил телефон.
И не простой.
Нет, не красный с гербом аппарат правительственной связи, не скромный бежевый внутреннего коммутатора и не чёрный – московской связи, довоенный ещё, с буквами на диске.
Белый телефон с эмблемой – щит с двумя скрещенными мечами.
Виктор зло сощурился. Кулаки сами сжались.
Вздёрнув подбородок, он решительно снял трубку.
– Потёмкин у аппарата.
– Здравствуйте, здравствуйте, Виктор Арнольдович, сударь мой. В добром ли здравии пребывать изволите? – раздался суховатый, чуть дребезжащий старческий голос, выговаривавший тем не менее слова очень отчётливо.
