Хрустнула ветка. Женщина испуганно вскинула голову. На поляну вышла Ива, несущая в связке несколько зайцев. Значит, будет ужин. Сейчас русакам перережут шеи, сольют кровь, обдерут…
– Ну, ребятня, скоро пойдем. – Дивен поднялся на ноги и внезапно покачнулся. Оперся о плечо испуганно охнувшей жены, а потом повалился обратно в пышный высокий сугроб. И снег на его лице уже не таял.
Когда она проснулась – и сама не поняла. В студеннике дни короткие, да из-за ставней света не видно. Хотя ей теперь было все равно, день или ночь на дворе. Не об этом думалось.
О чем?
А о том, что одиночество, оказывается, может душить. Как будто сжимает горло невидимая рука и нет сил сделать вдох. И сердце бьется бешено, и грудь болит, и тело сотрясает дрожь. И хочется одного лишь – вырваться из тяжелых, давящих стен, и бежать, бежать, бежать… Куда угодно, но бежать. Ускользнуть из древней крепости, что по капле высасывает жизнь. Хоть на мгновение оказаться на свободе, где нет окровавленных тел, синюшных покойников, нет живых, но безнадежно мертвых в душе людей.
На волю! Прочь, прочь, прочь!
Айлиша бежала по темным коридорам, рвалась, как птица из силка, в снежную пустоту. Забыла о любимом, о каре за побег из Цитадели, о Ходящих. Ни о чем не вспомнила. Запамятовала даже обуться. Как была босая, в измятом ученическом платье, без кожуха, выскочила на мороз, пролетела мимо стоящего у ворот стража из старших выучей и помчалась в холодный безмолвный лес.
Кто знает, сколько неслась беглянка, не чувствуя под собою ног, не ощущая холода. Только молнией ударило в висок: «Тамир!» И будто на стену напоролась со всего размаха, упала в сугроб. Как могла забыть о любимом? Как? Нет ответа. А падающий снег ложится на промокшую от пота рубаху. Ему, бесчувственному, все равно, кого своим саваном накрывать – мертвых ли, живых…
И только громада Цитадели возвышалась позади, словно скала, готовая вот-вот обрушиться и погрести под собой всякого, кто осмелился усомниться.
Внезапно всплыло в памяти лицо Лесаны, стоящей у стола с растерзанным ратоборцем. Окаменевшее лицо, спокойные бесстрастные глаза, плотно сжатые губы. И словно проступают под бледной кожей другие черты. Незнакомые. Жесткие. Нет ямочек на нежных щеках. Да и от самих-то щек давно ничего не осталось. Нет тяжелой русой косы, нет озорного блеска в глазах. Ничего больше нет. Есть застывшая личина молодой девки, познавшей и увидавшей к двадцати веснам то, что многие и на старости лет не узрят. Не оттого ли такой пустой, такой остановившийся взор у нее? Нет больше задушевной подруги, есть безжалостный вой, что и упыря упокоит, и лучшему другу нить жизни, не задумываясь, перережет…
Назад в свой покойчик Айлиша брела, будто на спине у нее был приторочен короб с камнями. До прихода Майрико просидела, бездумно глядя на светец, запретив себе даже в мыслях бояться, что Тамир – ее Тамир! – как и Лесана, изменился.
…Через два дня, впрочем, судьба-лиходейка снова показала юной целительнице волчий оскал. Видимо, Хранители решили, что чашу разочарований она покуда до дна не испила.
– Ныне в мертвецкую иди, – бросила наставница девушке, едва та переступила порог лекарской. – Да живее, ждут тебя там. Еле носишь себя. Расплескать, что ли, боишься?
Послушница задохнулась в молчаливом ужасе. Одно дело зайти в покойницкую, где люди лежат, другое – туда, где нежить.
Захотелось, как в детстве, зажмуриться, затопать ногами, закричать, но… Айлиша кивнула и вышла. Если бы ей по пути не встретился старший выученик Донатоса Велеш, долго бы еще она набиралась мужества распахнуть дверь каземата. Но взрослый парень не терзался, потянул тяжелую створку и втолкнул дрожащую девку внутрь.
Выученица ввалилась в просторную холодную залу, освещенную множеством факелов, и с ужасом увидела у одного из длинных столов Тамира. Вот только этот Тамир знаком ей не был. Лицо у него оказалось непривычно жесткое, в уголках губ пролегли суровые складки и между бровями угадывалась упрямая морщинка. Даже темные, ввалившиеся от недосыпа глаза и те глядели куда-то сквозь целительницу. Ни словом, ни взглядом парень не выказал ей своей радости. Не расцвела на отчужденном лице улыбка. Будто не живой человек был, а мертвяк.
– Что застыла? – Из-за широкой опоры вынырнул Ихтор. – Иди вон к столу.
И кивнул куда-то в сторону.
– Делать-то что надобно? – не поднимая глаз от пола, глухо спросила Айлиша.
– Оборотня резать. Будешь запоминать, чем зверина от людей отличается.
– Зачем? – На мгновение девушка забыла о почтительности.
– Хм. Ну, представь, несут тебе болезного, всего в ранах, в крови. Он стонет, жить хочет… Начнешь ты его лечить, Дар вливать, сил прибавлять, а он возьми и в благодарность обернись. Да и отгрызи тебе голову глупую. Понятно?
– Нет.
– Вот ты дура, прости Хранители! – устало вздохнул наставник. – Волколака в человечьем обличье видала? Умеешь его распознать? Нет? А должна. Мало того, ты еще знать должна, как у него нутро устроено, как убить его или жить заставить. А более всего знать должна, как его потрохами хвори людские лечить. С одной скотины ежели сала натопить, можно от затянувшейся сухотной троих человек на ноги поднять. Давай, шевелись!
Подталкиваемая в спину креффом, Айлиша боязливо приблизилась к дальнему столу.
Там, покрытая рогожей, лежала здоровенная волчица. Медленно отвернув тканину, лекарка изучающе уставилась на пахнущую псиной тушу. Лапы с обломанными когтями покрыты шерстью, крутое брюхо вздуто. Да как такую с человеком-то спутаешь?
– Режь, – скомандовал Ихтор, протягивая узкий острый нож. – Да помни, Дар сквозь пальцы пропускай.
Девушка кивнула и напряглась. Стиснула оружие враз похолодевшими пальцами… Дар заструился по короткому отточенному клинку. Нажим, осторожное движение вперед и вверх. Почему выступила кровь? Лекарка вскользь удивилась, и тут же под ее руками вздрогнул оборотень. Волна дрожи прошла по звериной туше, и на глазах у застывшей послушницы волк начал обращаться в человека. Женщину лет тридцати с небольшим округлым животом, ныне запачканным кровью, с ровным зевом разошедшейся под ножом плоти.
– Донатос! – как сквозь толщу воды донесся далекий голос Ихтора. – Просили же тебя кобеля дать! Какого лешего ты суку подсунул, да еще брюхатую!
– Пусть сразу учится, как суку щенную от бабы беременной отличить! А кобелей у меня нет, я тебе чудодей, что ли? Вчерашние, что на обозе издохли – совсем искромсанные, чего там резать? Все уж разрезано и на три версты по дороге размазано.
Колдун говорил что-то еще, но Айлиша не слышала. Хватая ртом воздух, она смотрела, как на женском лице сверкали болью и ненавистью звериные глаза. Волчица прохрипела:
– Человек ты… А хуже зверья дикого.
Девушка застыла, ощущая, как падает куда-то ее сердце. Падает бесконечно долго, катится, катится, и мертвецкая кружится перед глазами. Словно со стороны увидела она себя, стоящую над беременной бабой с окровавленным ножом. Увидела и ужаснулась. Потому и проглядела, как белая рука обратилась волчьей лапой…
– Отойди, дуреха! – крикнул Тамир и метнул нож.
Глухо стукнула сталь, вонзилась в дерево, пригвождая псицу к столу.
Черные когти заскребли по доскам, клыкастая пасть ощерилась в хищном оскале, и сквозь надрывное сиплое дыхание Айлиша услышала:
– Сама дитем пахнешь, а моих щенков не пожалела, тварь злобная…
Подбежавший Тамир одним ударом тесака отхватил волколачью голову. Младшие ученики уволокли обезглавленную тушу к колдунам, а Ихтор велел подопечной подобрать сопли да попусту не зевать.
Все это она слышала, но не понимала. Выпила студеной воды из стоящей у окна кадки, умылась. Но тело было чужим, руки непослушными, а все люди вокруг – ненастоящими. Девушке блазнилось, будто спит она.
День казался бесконечным. Сколько оборотней она разрезала, целительница не знала, но раз и навсегда запомнила, как отличать их от людей. Словно каленым железом знания выжгли в голове. Вот только мало радости от тех знаний было.
Под вечер, оказавшись в своей каморке, обессиленная послушница, не раздеваясь, рухнула на сенник. Сил идти в подмывальню не осталось. Как не осталось их на то, чтобы затопить очаг. Вялость и тоска навалились. Не хотелось ничего. Лекарка оцепенела, будто неживая.
Такой – застывшей, словно камень – ее и нашел Тамир.
– Айлиша! – Он бросился к лавке, на которой без движения лежала девушка.
Послушница встрепенулась, очнувшись от оцепенения, потянулась к нему – обнять, но потом вспомнила, как он этими самыми руками отрубил голову псице, и в ужасе отшатнулась. В этот раз она впервые не желала ласк, которыми одаривал ее возлюбленный. Родные некогда объятия казались теперь чужими, холодными. И впервые возник в голове вопрос: кого она любит – того смешного, застенчивого паренька или жестокого колдуна? И знает ли она парня, что целует ныне ее плечи? Испугавшись этих страшных мыслей, целительница сама себя поправила: он это, ее Тамир, ее любимый, что учил их с Лесаной читать, что испек пирог на Колосовик. Он любит ее. И она его любит. Вот только… на сколько хватит их любви? Сердце сжалось от черной тоски.
