– Хватит тут глаза закатывать! Не на вечерках. Гляди внимательнее, что крефф показывает, изволь науку постигать.
С того урока Айлиша стала подмечать, как переменилась к ней Майрико. Если раньше от нее можно было дождаться и похвалы, и скупой ласки, то теперь целительница не выказывала более одобрения. Только уроками сверх меры нагружала да по утрам неизменно давала испить кружку терпкого отвара и цепко следила, чтоб не осталось ни капли. Много раз хотелось девушке спросить, что за зелье дают ей, да боялась, глупая, еще пуще рассердить ставшую вдруг столь суровой наставницу.
Но больше ледяного холода, веющего теперь от Майрико, будущую лекарку пугал одноглазый крефф. Этот будто с цепи сорвался. Никому не доставалось от Ихтора так, как Айлише. Словно провинилась в чем. Держал он ее в строгости, отсылая выполнять самые страшные задания – шить безобразные раны, выносить нечистоты за больными, коих в Цитадель привозили сродники, чтобы за плату излечить от тяжких хворей. Девушка старалась быть покладистой и кроткой, но редко когда удавалось ей дождаться похвалы. Наставник тычет носом в малейший промах, да так, что хохочут все.
– Ты и рубашку свадебную себе так криво вышивать будешь, чтобы мужа напугать? – глядя, как ложатся стежки на края раны, ворчит крефф.
А как тут ровно шить, если не холстину стягиваешь, а кожу человеческую! И человек этот от тяжкой муки аж бледнеет весь, и потому скрип прокаленной на огне иглы в ушах эхом отдается. Но у креффа всякая вина виновата. Смотрит равнодушно, велит поторапливаться. Чуть замешкаешься – спуску не даст.
– Кровью истечешь, пока помощи от тебя дождешься. Чай, не узоры праздничные накладываешь! Шевелись давай.
И прежде ласковая Майрико не заступается, не хвалит. И столько всего учить дает, что уже и память, прежде такая цепкая, отказывает. Рот рвет зевотой, валит в сон.
Но больше всего угнетало юную послушницу даже не это. Что уроки? Так, не беда, победушка. Главное горе ее был Тамир. Ох, какими редкими стали их встречи!
Виделись они теперь украдкой, в короткие утренние часы, когда колдуны поднимались из казематов, а целителям через пару оборотов на урок надо было собираться. Оттого и ласки их были торопливые, лихорадочные, только больше душу бередящие. Как хотелось хоть ночь провести вдвоем, до утра понежиться в объятиях, набраться от Тамира сил… Лишь бы Донатос на день куда уехал, дал передышку!
Но клятый наузник словно чувствовал, никуда из Цитадели уже месяц не высовывался, затаился, как паук. И если раньше Айлиша жаждала наступления весны, каждый день ожидая прихода голодника, то теперь эта пора страшила девушку пуще встречи с Ходящим. Ведь только пригреет солнце, застучит звонкая капель, ее ненаглядный вместе с наставником начнет ездить на погосты, и каждая разлука будет длиннее прежней, пока не настанет день, когда они не воротятся до самого урожайника.
С наступлением снежника свалилась на лекарку новая напасть – сны. Тяжкие, муторные, вытягивающие душу, мрачные. И на сердце будто камень студеный ложился, и дышать становилось тяжело, и рвалась душа из тела от необъяснимой тоски. Сны были всегда одинаковыми, гнетущими и приходили по несколько раз за ночь.
А блазнилось всегда одно и то же. Темная разрушенная Цитадель. В коридорах летает ветер, от сквозняков хлопают обвисшие на петлях двери, являя черные провалы пустых покоев. Ни учеников, ни креффов. Только холодная мрачная громада камня. Одинокая. Бесприютная. Покинутая. Айлиша торопится по скользким каменным плитам, занесенным снегом, но как ни хочет бежать, слабые ноги подкашиваются, не слушаются.
Она ищет, ищет людей, ищет того, у кого в комнатушке жарко бы горел очаг, с кем можно было скоротать долгую страшную ночь. Но пусто в крепости. Обвалились местами высокие своды, оставив после себя лишь груды обломков. И страшные тени по углам таятся. Хочет девушка закричать, спугнуть их, но воздуха в груди не хватает, и вместо крика срывается с губ жалкое сипение. А тени подступают… Ветер рвет рубаху.
И вот когда кажется Айлише, будто она одна-одинешенька среди этих страшных, угрюмых, забытых Хранителями и людьми руин, слышится ей надрывный жалобный плач. Так плачет брошенный младенец.
Словно неведомые силы пробуждаются в слабом непослушном теле. Девушка бежит, бежит по крутой лестнице. Одна стена вдоль ступенек обрушилась, и, если оступишься, полетишь прямиком в черную тьму. Но она спешит, и ничего ей не страшно. Только этот плач. Безнадежный крик беспомощного существа, всеми брошенного, покинутого.
А через миг лекарка оказывается в черном коридоре и мчится навстречу плачу, рвущемуся из-за тяжелой двери. И почему-то возникает уверенность: за дверью этой непременно окажется покой Бьерги – креффа колдунов.
Коченеющей рукой Айлиша толкает тяжелую створку, дверь распахивается… и на глазах у обезумевшей от бега и тоски целительницы покой вместе с лежащим на лавке младенцем обрушивается вниз.
Девушка видит, как пропадает в черной пустоте кричащий комочек, и, понимая, что не выживет одна среди этой темноты, делает шаг и падает следом. Сердце подпрыгивает к горлу. Она просыпается на мокром от пота тюфяке, дрожащая, заплаканная, разбитая, трясущаяся от ужаса и тоски.
В один из вьюжных дней студенника, первого месяца зимы, судьба приготовила ей новое испытание. Только девушка вбежала в Башню целителей, отряхивая с кожуха снег и дуя на озябшие ладони, как Ихтор огорошил ее новостью:
– Сегодня, душа моя, буду учить людей жизни лишать.
От этих страшных слов, сказанных с обыденным равнодушием, казалось, застыл воздух. Айлиша помертвела. Непослушные губы сами собой прошептали:
– Я целитель. Не убивец.
– А что делать будешь, целитель, с тем, кого и спасти нельзя, и в живых не оставишь? – вздохнул крефф. – Как дашь легкую смерть? И чтобы мгновенная, без мук.
– Не знаю. Убить не смогу. Я всякий раз со двора убегала, когда мать птицу резала. А уж когда скотину забивали, и говорить нечего. Седмицу болела потом, мясо видеть не могла, – упрямо мотнула головой девушка. – Все надо мной смеялись. За блажь держали. Не смогу я.
– Дура, – сказал, как выплюнул, одноглазый. – Когда же ты в ум-то войдешь, а?
И, подтолкнув упирающуюся лекарку, так и заставил идти в покойницкую.
До самой ночи Айлиша зубрила урок, запоминая, где на человеческом теле самые уязвимые места. Ихтор был зол в учении, спуску не давал. Хочешь не хочешь, все затвердишь.
А на следующий день Майрико наставляла послушницу делать отраву, что за мгновение способна остановить стук сердца или заставить человека гнить заживо. Рассудок послушницы отказывался понимать, как лекарь может отнимать жизни? Да и видано ли, чтобы целитель был еще и убийцей? Все ее естество восставало против этого. Впервые девушка горько сетовала на свой Дар, впервые задумалась – хочет ли постигать науку? Может, напрасно она мечтала о Цитадели? Может, ее удел – заменить Орсану и занять ее место деревенской знахарки? Поди пойми.
…Через три ночи в Цитадель пришел обоз. Страшный был тот обоз. Не звенели бубенчики, не ржали весело, почуяв близкий отдых, лошади, не слышно было оживленных голосов приезжих.
В мертвой тишине храпящие кони вволокли во двор двое саней. И тянулся за ними темный, почти черный след. Возницы, охрипшие от криков, обессилившие, валились на снег без памяти, лошади, все в хлопьях пены на мокрых боках, ржали, били копытами, боялись подпускать к себе людей.
Двор крепости сразу же наполнился сиянием факелов, заметались тени…
– Ну, ну, – негромко приговаривал Фебр, осторожно приближаясь и ловя узду.
И тут же притягивал к себе исстрадавшуюся лошадиную морду, гладил, успокаивал. Но все равно копыта тревожно переступали в изрытом снегу; конь шарахался, пугаясь резких звуков, а бока подрагивали.
– Выпрягай, выпрягай! Они от запаха крови одурели, – кричал парень кому-то из младших выучей.
Вокруг саней сновали старшие послушники и креффы. С лестницы, где Айлиша стояла в наспех наброшенном кожухе, ей была видна Лесана, которая помогала стаскивать с обоза тела и трудилась наравне с мужиками. И вдруг выученица Клесха побледнела, прижала окровавленную руку к лицу. Айлиша вгляделась. Молодой парень, изодранный до костей. Кусок мяса. Как только лицо цело осталось?
Лесана обвела помертвевшим взором двор и почему-то из всех целителей увидела только стоящую на возвышении подругу.
– Сюда, сюда! – истошно закричала она, размахивая руками. – Айлиша!
Лекарка метнулась на зов, поспешно засовывая руки в рукава. Пробежала мимо трясущегося возницы, которого кто-то из младших поил горячим питьем. Мужик лет сорока с всклокоченной, торчащей во все стороны бородой тряским голосом говорил, стуча зубами о край кружки:
