– Я свою Раду без согласия сосватал; с родителями ее сговорился, а она супротив них пойти не посмела. Не любила она меня ни дня. Всю жизнь так с сыном мельника и миловалась. Я-то молчал. Любил ее, дурак. И сейчас люблю. Да и виноват перед бабой, чего уж скрывать-то, судьбу сломал, принудил жить с немилым. А теперь оставлять ее боюсь. Жихарь, полюбовник ее, работать не горазд. Страшно мне – сойдется с ним, все хозяйство наше по ветру пустит, а дети-то как же? Дочери приданое надо, да и сыну молодуху в дом вводить. Ты скажи ей, колдун – зла я не держу, да и она пусть простит меня. Дома, за печкой, под половицей схрон у меня. Деньги там, чтобы детей поднять смогла…
Навий делился своей бедой, а Тамиру до ломоты в зубах захотелось удавить мерзкую бабу, что испоганила мужику жизнь. Он даже мертвый о ней – живой – беспокоится, не о детях вначале вспомнил, о ней, клятой. Пока парень шел к дому коваля, все думал, отчего так в жизни бывает, что всякое дерьмо липнет к хорошим людям? Почему Хранители не по справедливости судьбу отмеривают? Почему Хрон всю жизнь своей Раде любовь доказывал, а та лишь нос воротила? Думать о своей судьбе он не хотел, потому как с недавних пор понял: судьбы своей у него нет и уже не будет. Она рухнула ярким солнечным днем на ледяные камни Цитадели, и нет силы, которая ее оживит.
Но вот и изба. Хорошая, добротная. Тамир толкнул дверь и вошел. Миновал просторные сенцы и шагнул в горницу. На лавке возле отволоченного окна сидела красивая женщина и без интереса вышивала. Про таких говорят – кровь с молоком. Румянец во всю щеку, брови соболиные, три ряда бус, какие иные по праздникам только вздевают, нарядная рубаха. И лицо спокойное, будто не у нее муж умер. Рядом с ней сжалась заплаканная девочка-подлеток, вытиравшая слезы кончиком косы.
У печи разбирал принесенные дрова парень лет шестнадцати с осунувшимся, хранящим следы тайных слез лицом.
Вдова при виде Тамира сробела. От нее не укрылся ни его колючий взгляд, ни застывшее лицо, ни коротко стриженная голова:
– О-о-ой, господин обережник, а я вас только к завтрему ждала, – залепетала хозяйка, откладывая явно надоевшую ей работу. – Откушать изволите?
– Изволю, – ответил колдун и перевел взгляд на девочку. – Принеси-ка мне молока. А ты, – взгляд темных глаз обратился к парню, – сходи за погребальным узелком. Да быстро.
Колдуну было горько и обидно за нелепо погибшего кузнеца, которого, судя по всему, оплакивали лишь дети, тогда как жена тяготилась необходимостью горевать. От равнодушия непутевой бабы, от столь явного небрежения ею судьбой мужа что-то черное поднялось в душе выученика. Подойдя к хозяйке дома, он намотал ее косу себе на кулак, и, глядя в расширившиеся от страха глаза, сказал:
– За блуд тебя бы по всей деревне протащить, да Хрон уж больно любит тебя. Почему вот только, не пойму. – И он потянул на себя застывшую от ужаса бабу. – Муж твой винится перед тобой, что в дом свой против воли взял, и зла не держит за неверность. А теперь послушай, что скажу. Оставил Хрон в дому деньги. На них справишь дочери добротное приданое и отдашь в хорошую семью. Сыну к осени поставишь новую кузню, чтобы отцово дело продолжал. И учти, ежели хоть медяк из тех грошей на полюбовника истратишь – в землю живой закопаю. Поняла?
Вдова испуганно сглотнула и часто-часто закивала. В тот же миг рука, удерживающая ее волосы, разжалась. И сразу за этим скрипнула дверь и на пороге появилась девочка с кринкой.
Тамир пил холодное, из погреба, молоко и удивлялся тому, как оно не свернулось, едва он до посуды дотронулся. Такая ярость в груди клокотала.
Девочка смотрела на колдуна, и тот чувствовал, как цепенеет она от страха. А ведь не пугал, даже и с матерью-то нарочно наедине беседу вел.
– Держи. – Он вернул юной хозяйке кринку. – Не бойся. Отец ваш упокоится с миром и не придет бесприютной навью.
С этими словами он забрал узелок из рук подоспевшего паренька и сказал:
– Ты теперь в дому старший. Отцова захоронка под половицей за печью. То – его забота о вас. Деньги с толком трать.
Сын кузнеца кивнул, но на лице было написано изумление.
– Проводи меня, – не оборачиваясь, сказал колдун хозяйке дома.
Та поспешно вскочила и бросилась следом, раскланиваясь.
В сенцах колдун обернулся к бледной испуганной бабе и «приласкал» напоследок:
– Узнаю, что по мужикам шляешься и о детях забыла, наложу на тебя Мертвую Волю. В три седмицы высохнешь вся и кровью черной изойдешь.
На Раду было страшно смотреть – красивое лицо вытянулось и побелело, глаза расширились от ужаса. Она вся как-то зашаталась, но Тамир равнодушно отвернулся и вышел.
Навий ожидал колдуна во дворе, не имея силы переступить защищенный порог дома.
– Сила в тебе темная, – сказал кузнец и шагнул к послушнику Цитадели. – Да и вкруг тебя тоже тьма непроглядная. Не сладишь с ней – сожрет. Много воли надо держать ее в узде. Воля в тебе есть. И страха не осталось. Но одной лишь воли мало человеку.
Тамир слушал кузнеца и хмурился.
– Я-то думал, ты благодарить будешь, навий, – сухо сказал он.
Неупокоенный дух качнулся, такой силой вдруг повеяло от собеседника.
– То и есть моя благодарность. Навьям ведомо сокрытое от людских глаз. Ты отпускаешь меня, а я говорю тебе то, что вижу и знаю. Мира в пути тебе, колдун.
Наузник кивнул:
– Мира и тебе, кузнец.
Коваль улыбнулся, а через миг выученик Донатоса понял, что стоит один посередь пустынной улицы и смотрит в пустоту. Погребальный узелок парень убрал в заплечник и собрался уже было возвращаться обратно на место пожарища, когда воздух напротив снова дрогнул, будто от жаркого пламени, и над сугробом возник молодой мужик в ношеном кожухе и с непокрытой кудрявой головой.
– Мира в пути, колдун. Отпусти и меня…
У Тамира не осталось сил удивляться. Он только кивнул, мол, веди. И, пока шел, слушал, что говорит ему бесплотный собеседник.
История была простая. Взял жену из небогатой семьи, привел в дом. А отец с матерью так и не приняли тихую застенчивую девку, все попрекали ее, что замуж она вышла не за сына их, а за его добро. Всего-то и просил мятущийся дух – заступиться за беременную молодуху да упросить родителей жить с нею в ладу.
– Передай, если сын родится, то пусть в память обо мне назовет его Златом. Хоть во внуке будет родителям утешение. И сильно пускай не горюет. Коли позовет кто к молельнику – пусть идет.
Колдун кивнул.
В доме Злата повисла темная скорбь, которую каждый переживал как мог. Мать глухо рыдала в куту, отец молчал, сидя у печи и глядя в пустоту, а на лавке у стола тихонько всхлипывала беременная молодуха. И каким же нелепым казалось, что все трое, печалясь и убиваясь об одном, никак не могли найти друг в друге утешения.
Колдун передал все, о чем просил навий, и, когда уходил из избы, свекровь всхлипывала уже не в куту, а на плече у снохи, которая рыдала, уткнувшись носом в седую макушку. И ни одна, ни другая не увидели в открывшуюся дверь, как стоит посреди заснеженной улицы тот, кого они так безутешно оплакивали.
– Мира тебе, колдун.
– И ты ступай с миром, – ответил парень, гадая, отчего Злат не сказал ему больше ни слова.
Третьего навьего, которым оказался маленький вертлявый мужичонка с бегающими глазками и виноватым выражением лица, колдун отпустил так же, как и первых двух. Мужик просил повиниться за него перед сестрой, которую при жизни донимал беспутством и пьянством.
– Дурак я был. То денег взаймы просил, то харч, то горькой чарку. Пыталась Мрыся меня в ум и совесть ввести, так разве ж получится… Терпела да перед мужем заступалась. Попроси зла на меня не держать.
Выученик Донатоса кивнул.
Мрыся, на диво, ждала обережника возле дома. Видать, весть о приезде колдунов уже облетела деревню.
– Вот вещи его в посмертии, – не здороваясь, протянула узел женщина. – Жил как пес дворовый, так пусть хоть упокоение достойное примет.
– Прости его, – забирая котомку, попросил колдун.
– Давно простила, – устало улыбнулась женщина. – Как же не простишь родную кровь-то? Да и он не всегда таким был. Когда жена померла – скатился. Деток нажить не успели, вот и задурил. Жалко мне его было. Всю жизнь жалко. А ведь верно говорят: однолюб дважды помирает. Так и он. Умер вместе с женой. Теперь вот и сам…
Она смахнула со щеки слезу, поклонилась колдуну и скрылась за воротами.
– Хранители светлые, дайте ей радости, – прошептал из-за спины Тамира пьянчуга. – Мира в пути, колдун. Сердце у тебя чуткое, как у Мрыси моей. Сбереги его таким, выдюжи.
И когда Тамир поворотился к призраку, чтобы спросить, от чего ему надо поберечь свое сердце, навий уже исчез. Поэтому парню ничего не осталось, как поспешить к сгоревшей кузне.
Обряд следовало провести до захода солнца, иначе навь войдет в силу и упокоить души будет стократ сложнее. Правда, как теперь их упокаивать, Тамир не знал, как не знал и того, отчего слышит их и видит. Отчего говорить с ними может, не произнося ни слова? И следует ли сказать об этом наставнику? А вдруг не поверит и на смех поднимет? Или то еще один урок? Кто Донатоса знает.
