Вернувшись в комнату, он первым делом подошёл к окну – стало интересно, что там, снаружи. Если бы оказалось, что вообще ничего – он бы уже не удивился. Но окно, в отличие от зеркала, свою функцию исполняло добросовестно, продемонстрировало ему вполне идиллический гринторпский пейзаж, отчасти даже знакомый.
Не изменилась подъездная аллея, ведущая к школе, привычно петляла река, сливаясь с водами широкого Гринторпского ручья; недалеко от его устья по-прежнему был перекинут горбатый каменный мостик, ведущий в деревню.
Вот только самой деревни на месте не оказалось. К этому часу она обычно уже начинала светиться россыпью огоньков-окошек, уютно жёлтеющих в осенней предзакатной синеве. Но теперь там было сумрачно и пусто.
– А где же Гринторп? – воскликнул Веттели не без испуга.
– Его на этой стороне не существует! – последовал ответ.
– Почему?
– Откуда же мне знать? Ведь я всего-навсего бедная маленькая фея, а не творец мироздания, – иронично хихикнула Гвиневра, кажется, кого-то передразнивая. Кого-то, но только не Веттели, уж он-то никогда не думал о ней как о маленькой и, тем более, бедной.
– Ну конечно! Разве от тебя дождешься сострадания! – вновь хихикнула она.
Деревня пропала, зато гринторпский парк сохранился, более того, превратился в бескрайний лес, его заснеженные синие куртины теперь тянулись до самого горизонта, поглотив и ту холмистую равнину, где должен был располагаться Эльчестер – для города с этой стороны тоже не нашлось места. Да и самим холмам пришлось «переехать» правее, сохранив при этом прежние, узнаваемые очертания и типичный рисунок каменных колец. Они вырастали посреди припорошенных ранним снегом гринторпских полей (точнее, вместо них, ведь если не было самой деревни, значит, полей её тоже быть не могло) и радовали глаз свежей весенней зеленью.
– Неужели они будут стоять такими всю зиму?
– Будут, – обещала фея, и пренебрежительно поморщилась. – Ума не приложу, зачем ши нужно вбухивать столько сил на поддержание свежего вида своих берлог? Ты мне вот что скажи: мы будем и дальше любоваться ландшафтом через окно, или всё-таки выйдем прогуляться?
– Идём! – обрадовался Веттели, и попытался снять с вешалки куртку. Потом ещё раз попытался, и ещё раз… Бесполезно. С этой стороны вешалка и всё, что на ней висело, представляло собой единое и неделимое целое.
– Так часто бывает, – равнодушно заметила Гвиневра, терпеливо наблюдавшая за его усилиями из-под потолка. – Не мучайся, всё равно не отцепишь. Лучше завернись в плед.
– Хорош же я буду, разгуливая по чужой стороне в одеяле! – взроптал он.
– Одевайся немедленно! – фея спикировала на стол и сердито топнула ножкой. – Скажите, какой щёголь деревенский – не может в одеяле на улицу выйти! А если ты простудишься, заболеешь и умрёшь – что я скажу твоей женщине? Об этом ты подумал? Бери плед, или я с этого места не сойду!
Выражение её остренького личика сделалось непреклонным, и Веттели понял, что спорить бесполезно: переупрямить женщину, всерьёз вознамерившуюся позаботиться о здоровье ближнего – задача почти невыполнимая.
Он взял плед, к сожалению, даже не подумавший прирасти к кровати, накинул на плечи наподобие плаща.
– Видишь: оделся! Идём!
Фея взглянула критически.
– А голова непокрытая!
– Голову я накрою потом, когда выйдем на улицу. Иначе мне сразу станет жарко, а потом просквозит, – нашёлся он. Укрываться одеялом на манер бабьего платка совсем уж не хотелось.
– Ладно, – милостиво разрешила Гвиневра. – На улице так на улице. Тем более, нам надо ещё кое-куда заглянуть, кое-кого навестить. Идём!
Она бодро устремилась по направлению к стене.
– Подожди, ты куда? – окликнул Веттели растеряно. – Вот же дверь!
Фея провисла в воздухе руки в боки.
– Добрые боженьки! Ну, зачем тебе дверь, если нам совсем в другую сторону? Когда ты уже отвыкнешь от своих материалистических предрассудков? Пошли, чудо моё! – она потянула его за палец. – И помни: ни звука! Иначе всё испортишь.
И они пошли. Прямо в стену, не представлявшую с этой стороны никакой преграды, кроме чисто визуальной. Пройти сквозь неё оказалось проще простого, но Веттели всё равно счёл упрёк незаслуженным: нельзя требовать от человека, прожившего в одних реалиях двадцать с лишним лет, чтобы он за пятнадцать минут привык к другим. Пришлось Гвиневре целовать его в нос, чтобы не обижался.
Хорошо, что она сделала это прямо в стене, иначе Веттели стало бы совсем неловко. И это тоже было бы «предрассудком», ведь обитатель помещения, в котором они оказались, сделав следующий шаг, увидеть их никак не мог, по крайней мере, до тех пор, пока им самим этого не захотелось бы. А Веттели этого не захотелось бы никогда, он даже не знал, что его соседом по лестничной клетке является ни кто иной, как зануда Хампти-Дампти. За два месяца они ни разу не столкнулись на лестнице, и дверь его всегда была заперта, и ни одного звука не доносилось из-за стены, поэтому Веттели пребывал в полной уверенности, что соседнее помещение просто пустует. А оказалось, там живёт историк. Чудеса!
Впрочем, настоящие чудеса ещё только начинались, и Веттели был к ним не готов, поэтому чуть не испортил всё дело вскриком.
Посреди скучной-скучной даже с этой стороны комнаты стоял круглый стол. Рядом стоял стул. А на стуле сидело нечто невообразимое: маленькое тельце в учительской мантии и здоровенная как метеозонд, белая, яйцевидная голова в чёрной шапочке с кисточкой! Невероятное создание болтало короткими ножками и вдохновенно уплетало пудинг, сопя и причмокивая.
– Это кто?! – панически подумал Веттели, от души надеясь, что на этот раз у него получится именно безмолвная речь.
Получилось! Мало того – прямо в голове тут же прозвучал ответ.
– Как – кто?! Ты что, своего коллегу не узнаёшь? Это же мистер Дампти! Мы вообще-то не к нему шли, просто через него короче.
Вот так Веттели и узнал, кто его сосед. Присмотрелся повнимательнее – и верно, Уилберфорс Дампти, собственной персоной, кругленький, низенький, лысенький, но безусловно человекообразный. Привидится же, однако!
А неугомонная фея, не дав опомниться, уже влекла его дальше, куда-то вбок и вниз, через перекрытия этажа, не считаясь с законами тяготения…
– Вот! – она обвела новое помещение руками с такой гордостью, будто именно ими оно и было создано. – Привела тебя посмотреть, как живут настоящие поэты! Да! Так они живут, хотя сами об этом даже не подозревают!
Хорошо, конечно, что не подозревают. Потому что человеку в такой обстановке нелегко сохранить душевное здоровье. Должно быть, другая сторона каким-то образом и в какой-то мере умела материализовывать романтические грёзы воистину талантливых натур.
Не смотря на второй этаж и холодную осень, всё окно комнаты Огастеса Гаффина густо заплели побеги цветущего шиповника, старательно благоухающего ландышем. На грубой каменной стене были в художественном беспорядке развешаны зелёные кенкеты, рыцарские доспехи и средневековое оружие с лезвиями, обагрёнными свежей кровью, она капала на пол и ручейками затекала под самый что ни на есть банальный платяной шкаф. На шкафу сидела диковинная птица и чистила клювик. Полом служила мокрая и грязная булыжная мостовая, покрытая ковром из растоптанных роз. Из-под кровати торчала бледная рука с узким запястьем и голубоватыми ногтями – кажется, там был спрятан труп. С потолка свешивалось множество тонких золотистых нитей, они дрожали от каждого дуновения воздуха – действительно красивое зрелище. Между ними порхали очаровательные разноцветные дракончики, каждый размером не крупнее шмеля. В углу обречённо пылилась огромная арфа, меж порванных струн водились пауки. Вместо обычной печи разверзла пасть огромная паровозная топка, в ней бушевало трудолюбивое пламя. За приоткрытой дверью ванной комнаты простиралась безбрежная морская гладь, и в её изумрудных водах играли нереиды, так что Веттели невольно порадовался собственному артишоку: оказывается, бывает и хуже, оказывается, ему ещё повезло!
…Однако, не всем этим чудесам было суждено потрясти воображение незваного гостя, уже успевшего осознать иллюзорность большей их части. Нет, его потрясло другое!
На застеленном розовым шёлком и малиновым бархатом ложе в расслабленной позе престарелой кокетки полулежал, утонув в подушках, хозяин безумной комнаты, облачённый в белоснежный хитон… нет на самом деле, это был обычный домашний халат, кажется, полосатый, но притворялся он именно хитоном и именно белоснежным.
Тонкое лицо поэта было как никогда одухотворенным и прекрасным, из бездонных глаз по бледным щекам стекали слезинки, он промокал их кружевным платочком с затейливой монограммой (вроде бы, самым настоящим, не призрачным и не притворным), и тихо, сострадательно всхлипывал. Поэт был углублён в чтение.
