– Что это? – восхищённо прошептал Веттели, опасаясь спугнуть эту трепетную, эфемерную красоту. Ему казалось, стоит допустить какую-то грубость: слишком громкий звук, слишком резкое движение – и она неминуемо будет разрушена, всё погаснет, исчезнет как сон.
– Что – «это»? А! Ты об огоньках? Да, так, ничего особенного. Простенькая, незатейливая магия фейри, не более того. Чисто для настроения, никакой практической пользы. Но смотрится мило, не спорю. Я потом тебя научу, сможешь устраивать иллюминацию у себя в комнате. Думаю, твоей женщине понравится… – ещё бы ей не понравилось! Бедная, бедная Эмили! Ах, почему её нет рядом, почему она этого не видит?! – … Ну что ты застыл столбиком? Идём, прогуляемся до пруда, а то скоро надо будет возвращаться, пока время не начало выкидывать свои фокусы – с него станется!
… К сожалению, он существовал и по эту сторону – тот самый пруд, где они с Гвиневрой однажды караулили единорога. И размеры, и очертания – всё совпадало. Несмотря на морозец, поверхность его не была затянута льдом; будто чёрное, блестящее, идеально гладкое зеркало лежало в обрамлении снежно-белых берегов, и мириады огоньков отражались в нём.
И Веттели в это природное, по заверению Гвиневры, совершенно безвредное зеркало заглянул. Ох, что он там увидел!
То, что милостиво скрыло от него настоящее, комнатное зеркало, черная вода отразила с ледяной беспощадностью, заставив Веттели в ужасе отпрянуть.
Ужасная тварь – измождённая, бледноликая, с мёртвыми, чёрными провалами глаз, с тонкой щелью рта, с тёмной сетью кровеносных сосудов, просвечивающих сквозь восковую кожу – кажется, кровь в них текла тоже чёрная. Возможно, была в этой твари какая-то своя мрачная эстетика, и особо извращённый, склонный к мистицизму ум даже счёл бы её красивой, но гораздо больше в ней было смертной, потусторонней жути. В довершение тягостной картины, кошмарное создание было завёрнуто в клетчатое одеяло, на манер пленного галла, увязшего в снегах бескрайней Московии.
Только по этому одеялу Веттели себя и узнал.
Сначала глаза отказывались верить увиденному. Потом подкосились ноги, и он медленно опустился в снег на колени. Крупная дрожь сотрясала тело, зубы выбивали дробь. Пытаясь справиться с собой, он закусил губу – не рассчитал силы, челюсти судорожно сжались, потекла чёрная, как дёготь, кровь.
– Ай! Ай! Берти, милый, опомнись, откликнись! – фея вилась над ним, как ошалевшая оса. – Что с тобой? Что случилось?! Тебе нехорошо?
Но Веттели не мог говорить, он едва нашёл в себе силы указать дрожащим пальцем на воду, и мерзкое существо тоже ткнуло в него пальцем.
Фея взглянула – и, наконец, начала что-то понимать. И попыталась успокоить.
– Да что ты, не бойся! Оно тебя не схватит! Это же просто твоё собственное отражение, оно не опасно.
Это называется «утешила»!
– Почему… – через силу прохрипел Веттели. – Почему я такой стал?!
Если бы он увидел себя в облике яйцевидного Хампти-Дампти или даже самой Матушки Гусыни, он и то был бы потрясён меньше. Но всё-таки в нём ещё жила надежда: вот сейчас Гвиневра скажет: «Что ты, глупый! Разве ты такой? Это обман, иллюзия, злые чары чёрного пруда!»
– Не знаю! – беспомощно развела руками фея. – Ты всегда таким был, сколько мы знакомы. Я же говорила: ты чудовище, от тебя пахнет кровью и смертью. Куда же тут деваться? Какой уж есть.
Стало совсем плохо.
– То есть… Ты меня всегда видишь… таким?
– Нет, что ты! Только если скошу глаза, вот так – она продемонстрировала, согнав зрачки в кучку. – А если смотреть обычным способом, ты очень даже ничего, хорошенький как картинка.
– Так, – он отполз от берега и сел, прислонившись к дубовому стволу – сил совсем не осталось. – Значит, у меня два облика. И какой из них соответствует моей настоящей сущности – вот что хотелось бы знать!
Вопрос был задан в пространство, ответа он не ждал. Но фея ответила, очень спокойно и буднично, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся.
– А в тебе и сущности две, как минимум, Разве ты не знал?
… Трудно сказать, сколько бы он так ещё просидел, ошеломлённый и раздавленный. Может быть, всю ночь, может быть, даже замёрз бы – и пусть. Стало бы легче. Ну почему этот чудесный, сказочный день закончился так ужасно? За что ему это? Как теперь жить, как смотреть людям в глаза своими – чёрными, мёртвыми? А Эмили? Разве он вправе допустить, чтобы она любила такое чудовище и связала с ним судьбу?
Метательный нож из Махаджанапади, как всегда, был при нём. Его ни кто не остановил бы, он убил бы себя в тот момент, если бы был уверен, что это поможет, что после смерти первой, человеческой сущности, вторая, чудовищная, не вырвется на свободу, не пойдёт вершить лихие дела. Кто знает, как таких тварей, ни на что знакомое не похожих, убивают, чтобы не встали? Вдруг нужно какое-то зелье, или особый ритуал, или серебряная пуля? Нет, самому ему с задачей не справиться! Надо вернуться к людям, на свою сторону, найти хорошего колдуна… да что далеко ходить, мисс Брэннстоун наверняка подскажет, как быть. Надо непременно к ней заглянуть, этим же вечером, после ужина… Хорошо бы на ужин подали отбивные, с мороза всегда так хочется есть…
– Ну как, успокоился? – фея Гвиневра участливо заглянула ему в лицо, погладила по щеке ладошкой. – Вот и славно! Поднимайся, пока совсем не замёрз, и пойдём-ка до дому. В гостях, как говорится, хорошо… Подожди! – перебила она сама себя. – У тебя весь подбородок в крови, надо умыться… Нет, к озеру не ходи, ну его к богам! Ты снежком, снежком…
Снежок искрился под ногами, над головой мерцали огоньки, а ещё выше – звёзды. От холмов долетали отзвуки чудесных мелодий. Меж голых кустов боярышника мелькали любопытные мордочки – похоже, соплеменницы Гвиневры, наконец, осмелились явить миру хвалёное гостеприимство, присущее народу фей. «Мелкий лесной сброд» больше не роптал, а хихикал где-то в чащах. Впереди сквозь сплетение ветвей уже пробивался тёплый жёлтый свет школьных окон. Да, в гостях хорошо, но хочется домой.
Вернулись как раз к ужину. Напоследок фея ещё раз провела его сквозь стены – просто так, для развлечения. Немало было удивлённых взглядов, когда он возник посреди обеденного зала будто бы ниоткуда, да ещё и с клетчатым пледом, перекинутым через плечо. Эксцентрично, конечно, получилось, зато забавно.
– Вернулся! – обрадовалась Эмили; кажется, в его отсутствие она всё-таки сильно тревожилась. С одной стороны, жалко её, с другой – приятно, когда тебя любят. – Расскажешь?!
– Поужинаем, и сразу расскажу! – обещал он. – Проголодался до страсти, быка бы съел!
Незаметно, за приятной беседой, пролетел остаток вечера.
Настроение было безмятежным и прекрасным.
А назавтра стало ещё лучше.
Утром три четверти школы проснулось в красную крапинку. «Краснуха!» – довольно потирая руки, объявил доктор Саргасс, и Эмили с его диагнозом согласилась.
Воспитанникам велели сидеть в спальнях, уроки профессор Инджерсолл отменил.
Всё-таки учителя – непостижимый народ, изготовленный добрыми богами из каких-то иных материй, чем остальные смертные, Веттели лишний раз получил возможность в этом убедиться. Нашлись, нашлись-таки среди педагогов Гринторпа те, кто решение директора не одобрил! «Какой смысл? – говорили они. – Вводить карантин, отделять здоровых от заразных уже бесполезно. Все больные, за исключением пяти-шести человек, которых знобит, чувствуют себя абсолютно нормально, и оставаться в комнатах не хотят, бегают туда-сюда, изводят классных наставников. Ну и пусть бы сидели на уроках, чем болтаться без дела! Не скарлатина, не, упасите добрые боги тиф, ничего им не стало бы, если бы лишний раз напрягли мозги».
Вот этого Веттели решительно не мог понять! В кои-то веки людям представилась законная возможность приятно, с пользой для себя провести время – и они готовы от неё отказаться ради сомнительного удовольствия напрягать чужие мозги!
К счастью добросердечный профессор Инджерсолл был непреклонен: больные должны отдыхать, здоровых осталось слишком мало, чтобы заниматься только с ними. Пусть уж отдыхают все. Ничего, эпидемия скоро кончится, до конца триместра ещё будет время наверстать упущенное.
Однако, тихий ропот продолжался. И без того пропало достаточно уроков: то одни похороны, то другие… Зачем вообще надо ждать конца эпидемии? Почему бы не покончить с нею разом? Понятно, что против краснухи медицина бессильна. Но в штате есть великолепная ведьма, отчего бы ей…
Но великолепная ведьма – это вам не мягкий и деликатный профессор. Агата Брэннстоун отрезала жёстко:
– На меня, господа, можете не рассчитывать. Медицина лечит, используя природу вещей. Магия лечит, меняя природу вещей. И делать это без острой необходимости – всё равно, что палить из фламера по комарам: вреда выйдет больше, чем пользы. Вот случится скарлатина или, упасите боги, тиф, тогда ещё подумаем. Но ни минутой раньше!
