Кстати, об этом я тоже хотел бы рассказать подробнее. Каюты. Для меня оказалось открытием, насколько разными могут быть казалось бы одни и те же корабли.
Храмовый двухпалубный ледоход старика Сканди ан Лиана, которым легко мог управлять один человек. Неуклюжая, похожая на металлический ящик «Звездочка», требующая целого войска инструментариев. Крошечный лайар Звездного Головача или тесная посудина путейщиков, спасшая наши замерзшие шкуры из ледового плена близ Кассин-Онга. Все эти суда отличались друг от друга, словно люди. Я думаю, даже больше, чем люди.
Чистый, опрятный ледоход «На крыльях ветра» скорее походил на прогулочное судно, чем на торговый корабль. Мы жили на первой палубе, в отдельных теплых каютах с квадратными иллюминаторами, за которыми простиралась Пустыня. Как бы их описать… Представьте себе двухъярусные койки слева и справа от окна. Прикрученный к стене столик с печкой под ним. Один шкаф у второй печи, изящные занавески (понимаете, да? – занавески!) на окнах. По утрам, когда солнце поднималось над Пустыней, – легкая ткань наливалась золотом и раскрашивала волшебными узорами светлые стены нашей каюты. Куда там грязным шкурам на замызганных переборках «Звездочки».
Казалось бы, еще чуть-чуть – и из коридора донесется веселый голос моего кузена или его жены.
Что же с ними стало?
Такие мысли отрезвляли. Вряд ли кто-то из жителей Кассин-Онга остался жив. Это попросту невозможно.
В свободное время мы с Фарри бродили по кораблю (в те места, куда нас пускали). Удивительное дело, но даже на второй палубе – а я как-то заглянул в их общий зал – гильдейские моряки обитали в небольших отсеках, чистых, опрятных и почти не отличающихся от наших гостевых покоев. Разве что без окон в стенах.
Экипаж «На крыльях ветра» отличался улыбчивостью, подтянутостью и вежливостью. Поэтому я никак не мог относиться к ним с доверием. Странно, да? Но так уж вышло. Мне казались напускными, неестественными их добрые лица. Мои сомнения разделял и Сабля, встречающий открытые взгляды зловещим прищуром. Только пират не был эмпатом, в отличие от меня. Его сомнения давали ему повод для мыслей, а мои… Я видел, что они относятся к нам с радушием. Я знал, что ошибаюсь, но все равно не верил и искал темные стороны в душах моряков. Да, в них хватало безразличия, холодности, но при этом они готовы были терпеть все что угодно, лишь бы показать себя вежливыми, корректными и полезными. О, это их неуемное желание помочь.
Очень непросто было сжиться с таким отношением.
Три Гвоздя с радостью пользовался выпавшими на нашу долю благами. Он трогательно просил гильдейцев принести перцового чаю или справлялся о том, что планирует приготовить их кок. Он мог часами выпытывать у случайного моряка какие-то жуткие пустяки, наслаждаясь тем, что матрос торопится, что у него есть работа, но вежливость к дорогим гостям оказывается сильнее.
Впрочем, когда я узнал, сколько денег отдал Мертвец за наши каюты, то посчитал, что моряки «Китов и броненосцев» сполна отработали монеты.
В соседней от нас каюте жили Неприкасаемые и Кван, наблюдающий за Торосом. Удивительное дело, но моя рана зажила совсем без последствий, словно на ледовом волчонке. Доктор гордился как своей работой, так и моей природной жаждой жизни. В случае же с бородатым воином все было не так просто. Рана на спине постоянно воспалялась, и ее приходилось вскрывать. Сонные зелья Торос запретил себе давать и потому каждую операцию Квана переносил в сознании, вцепившись зубами в кожаный ремень, который изжевал в конце концов так, что его пришлось выбросить.
Через каюту поселились Крюкомет, Мертвец, Половой и Грэг. Мы называли их жилище «пьяным местом». Половой, изуродованный пиратскими татуировками, стал настоящим олицетворением непрекращающейся гулянки. Я не знаю, откуда на борту торгового ледохода оказалось столько выпивки. Может быть, корсар уничтожил целую партию, предназначенную какому-нибудь богатею в далеком Руддергтоне. Моряк, закутанный с головы до ног, из каюты выбирался только для трех вещей. Справить потребности в чистом гальюне (Светлый бог, никогда больше не видел столь чистого, теплого и ухоженного туалета!), сходить за новой порцией выпивки или же, пьяно цепляясь за Крюкомета, добраться до столовой.
Ни разу за наше путешествие не видел Полового трезвым. Да и Крюкомет не сильно отличался от товарища, несмотря на то что его тело не несло на себе никаких знаков. Однако к выпивке тянулись оба. Грэга увлекла за собой лавина двух пьянчуг, и он с радостью поддерживал моряков в страсти к алкоголю.
В пьяном месте трезвым оставался только Мертвец, которого, казалось, устраивало такое положение дел. Первый помощник прежде, а нынче капитан погибшего корабля сторонился бойцов собственной команды, и нас с Фарри в особенности. Я чувствовал его острое нежелание оставаться с нами один на один. Равно как и жуткую боль, разъедающую потомка Добрых изнутри. В сердце первого помощника росла гнилая червоточина, и вместе с ее ростом увеличивались синяки под глазами Мертвеца.
Иногда он словно просыпался, проносился ураганом по палубе, рассказывая всем нам, как продвигается путешествие, как мы все заживем, едва доберемся до Руддергтона, а потом вновь впадал в угрюмое состояние, отправлялся в пьяное место и пел грустные песни с Крюкометом. Голос Мертвеца оживал лишь во время этих тоскливых концертов.
В каюте напротив нашей ехал Шон. Один. Никто из экипажа «Звездочки» не поселился в комнате с живым трупом. Моряки старались даже не вспоминать о том, кого везут в далекие Черные провалы. Лишь Кван изо дня в день колдовал над бедолагой, испытывая разные смеси в надежде привести пирата в чувство. Но тщетно. Моряк сильно исхудал, скулы его заострились, глаза запали, губы побледнели, и изо дня на день ему будто бы становилось только хуже.
Дела корсара были настолько плохи, что когда Кван выбирался из его каюты, то даже не скрывал своего облегчения. Доктор закрывал за собой дверь, и уголки его рта поднимались чуть выше. Пару мгновений врач стоял у каюты Шона, а затем радостно улыбался и шел прочь. Интересно, какие чувства его поглотили бы, узнай врач, что за ним наблюдают внимательные глаза юнги.
Нельзя сказать, что я маялся от скуки и безделья. Удивительное дело, но ночами мне до сих пор снились те льды вокруг «Звездочки», и когда я просыпался, мокрый от пота, то благодарил обоих богов за дарованный мне покой. Хотя больше всего мне хотелось закрыть глаза, открыть их и увидеть Барроухельм. Раз – и два. Все просто, быстро и определенно.
Мне не хотелось думать о том, что наше путешествие могло закончиться ничем. Что нет больше Лунара, нет больше Добрых, нет, например, и Барроухельма. Что нам делать тогда?
«Следовать стрелке компаса, Эд. Это же так просто, собачий ты драный демон! А там увидим».
Фарри возненавидел безделье уже через неделю пути. Прошло всего семь дней с тех пор, как холмы Приюта растаяли в белом безмолвии, и вот уже мой рыжеволосый друг затосковал, шатаясь из каюты в каюту. Он постоянно участвовал в бессмысленной и невероятно нудной (для меня) курде с Саблей и Тремя Гвоздями, по вечерам пытался проникнуть в пьяное место, чтобы послушать байки или песни. Днем же Фарри придумывал самые невероятные занятия. Даже попросил Бурана научить его драться, отчего остроязыкий воин отшил его так красиво и ловко, что мне показалось, будто Фарри и сам получил удовольствие от отповеди.
С того момента мой друг стал все чаще докучать Бурану. Однажды он встал во время ужина, прошел к месту, где сидел Неприкасаемый (тот обгладывал кость, сдирая волокнистое вареное мясо), и почтительно склонился в ожидании. Буран хмыкнул, старательно догрыз угощение, не обращая внимания на товарищей. Моряки с радостным предвкушением ждали продолжения.
Кость упала в глиняную плошку.
– Я весь трепещу, малец, – наконец заговорил Буран. – Я боюсь, что еще чуть-чуть почтительного молчания – и меня вывернет радугой, а Половой начнет отплясывать на столе какой-нибудь похабный танец, и это зрелище, еще более омерзительное, чем твоя морда, покажется мне произведением искусства.
Фарри молчал, глаза его озорно блестели.
– Говори уж, малец, – картинно развернулся к нему Буран.
– Научите меня драться, мастер Буран.
Я отпил из кружки перцового чая, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло.
– Милая девочка Фалли, – ответил Буран. – Несомненно, в твоей прелестной головке должно найтись что-то, кроме постыдной любви к юбочкам и платьицам, но боюсь, что оружие мужчины давать столь нежным созданиям как-то не с руки. Нет, конечно, ты скажешь мне, что держала в руке иглу, и что твой муженек любил, когда ты с этой иголкой колдовала над его одеждой, но пойми…
Буран так гримасничал, что моряки один за другим заржали. Даже Фарри едва сдерживался от смеха.
