– …Пойми, Фаллечка ты моя. Мужчину нужно радовать совсем другими талантами. Драться пусть будут либо профессионалы, как я, либо дурачки, как твоя подруженька Эди. – Буран знал, что его речь лишь развлечение для окружающих. И я знал, что это так.
Но почему-то меня задели его слова. Мелко, понимаю, глупо и при этом обидно.
Говорят, это хорошо, когда ты можешь посмеяться над собой. Согласен – весьма неплохо. Но только если над тобой больше никто в этот момент не смеется.
Именно из-за Бурана я так мало общался с Торосом. Сложно изо дня в день выдерживать поток недобрых шуток в свой адрес каждый раз, когда попадаешь на глаза остроязыкому Неприкасаемому. Меры тот не знал, а я лишь натянуто улыбался, словно разделяя его остроумие.
Может, мне не хватало смелости осадить бесноватого воина? Или же в сердце просыпалась мудрость, и я старался удержаться от нового конфликта? Буран хоть и сыпал ядом, но делал это как-то гармонично. С его языка срывались ранящие слова, но он не испытывал к цели острот какой-то особенной антипатии.
Ему просто было плевать на свою жертву.
Наверное, я обращал внимание на эти шутки, так как потихоньку забывал об ужасах прошлого. Человек вообще испытывает обиду, лишь когда его голова не занята чем-то более важным.
Что ж… Вскоре мне предстояло забыть о шутках Бурана…
Глава третья
Самый Теплый День
Это случилось ранним утром Самого Теплого Дня. Праздника, который мы встретили где-то среди бескрайней Пустыни, за многие лиги торосов, заструг и снежных полей, отделяющих нас от ближайшего жилища. За окном бесновалась метель, отчего судно шло по льду очень-очень медленно, тщательно проверяя дорогу перед собой.
Я проснулся от какого-то странного звука. Одинокий стук откуда-то из коридора. Глухой удар, будто упало что-то тяжелое. Привыкший к симфонии торгового корабля, я несколько мгновений прислушивался, пытаясь различить – а не приснилось ли мне это падение.
Меня вновь преследовали кошмары, и то, что встревожило мое сердце, легко могло оказаться эхом сновидения.
Заскрипела металлическая сетка над головой – Фарри, спавший на втором ярусе, повернулся на бок. Что-то пробормотал во сне Сабля.
Бум.
Я в один миг выбрался из-под одеяла и опустил ноги на мягкий ковер. В каюте было тепло, несмотря на то что печь уже погасла. В воздухе пахло парами энгу, дрожала обшивка пробирающегося сквозь льды корабля.
Бум.
Источником странных звуков оказался Шон. Он лежал в коридоре, вывалившись из каюты лицом вниз. Когда увидел бедолагу, я заметил, как моряк с трудом поднял правую руку, сжатую в кулак, и обрушил ее на пол.
Бум.
– Шон? Ты в порядке?! Ты очнулся?
Рука взметнулась вверх и рухнула обратно.
БУМ.
Я бросился к каюте Квана, забарабанил кулаками:
– Шон! Шон очнулся!
Обернулся к моряку. Тот повернул голову на бок, и я увидел, что глаза его кровоточат. Багровые полоски размазались по лицу Шона.
– Помоги… – прохрипел он с ужасом и отчаянием. – Помоги… мне…
Кван выскочил в коридор в смешном спальном одеянии, изрисованном символами медицинских гильдий.
– Да что же такое! Шон! – изумился врач и бросился к моряку.
– Он… он… во мне…
– Кто? Ты о чем?! – Кван посмотрел на меня. – Помоги его занести!
Из каюты доктора вышел Буран, молча прошел мимо меня, оторопевшего от слов Шона, и легко поднял бедолагу на руки.
Я тенью последовал за ними, в пропахшую слабостью и болезнью каюту. Буран осторожно положил Шона на кровать, глянул на кровавые следы на полу.
– Шон, ты меня слышишь? Эд, принеси-ка мне мой чемоданчик! Быстрее!
Я выскочил наружу. Деревянный саквояж, отделанный посеревшей от времени кожей (когда-то бывшей ослепительно-белой), стоял под койкой Квана.
Доктор, получив свое сокровище, не глядя распахнул жадный рот чемоданчика и полез туда, бросая короткие взгляды на содержимое.
– Шон, говори со мною! Говори! Как ты? Голова болит?
– Он… во… мне… помоги… – Tго «и» растеклось и сорвалось в хрип.
– О чем ты, Шон? О чем?
– Он о том, кто поработил Зиана, – догадался я. – Он о той твари… Она жива?! Светлый бог, неужели она жива?!
– Я видел, как горел его труп, – без шуток отметил Буран.
– Он управлял Шоном. Он мог перепрыгнуть в него, когда Фарри его убивал! Так же, как перепрыгнул в Зиана от того мертвеца, на «Сыне героев»!
Меня затрясло. Прошлое возвращалось. Прошлое опять возвращалось. Если бы сейчас в иллюминаторе показалась бритая физиономия Эльма – я бы не удивился.
– Успокойся, Эд. – Буран положил руку мне на плечо.
В каюте Шона один за другим появились остальные моряки со «Звездочки», встревоженные, искренне переживающие за товарища.
– Надо показать его шаману местному! – сказал Сабля, он осоловело тер глаза, приходя в себя.
Три Гвоздя, зашедший в каюту чуть позже, едва ли не подпрыгнул от возмущения:
– Этого ему и надо!
– А? – не понял Сабля. – Че?
– Никаких шаманов, – нервно заметил Три Гвоздя. – Неужели ты не понимаешь?
– Помогите… – чуть громче и с отчаянием проговорил Шон. Его глаза с надеждой шарили по нашим лицам, по щекам неторопливо сползали кровавые слезы, а мы в растерянности переглядывались друг с другом. Лишь Кван сосредоточенно возился с саквояжем, доставая оттуда диковинные приспособления.
– Уберите… его… Он вернется… Я держусь… Помогите… – сухо зарыдал Шон. Его всего трясло.
– Держись, Шон! Держись, давай! – Сабля приблизился к койке. – Док, тебе помочь?
– Подержи его! – буркнул Кван. Он стоял на коленях перед Шоном, закусив губу и переливая какую-то жидкость в металлический шприц. – Кто-нибудь, принесите теплой воды и чистую тряпку. Что у него с глазами, а? Что?!
– Нет… Уберите… Он… Он идет!
– Я думал, что мы прикончили ту тварь… – выдохнул Три Гвоздя. Я заметил, как потемнело лицо Грэга, как отшатнулся прочь Половой и от одноглазого повеяло ужасом. – Но… Кажется, я знаю, что произошло. Кажется, я все понял!
В каюте стало душно. Волосы мгновенно взмокли от пота. Тот, кто поселился в теле Шона, вызывал у меня приливы омерзения. От него словно расходились черные волны, и все, к чему они прикасались, – портилось. Рыхлело.
Гнило.
А за стеклом иллюминатора Пустыня празднично окрасилась в золото от пробуждающегося солнца. Небо наливалось радостной синевой. Свет жестокого снежного мира и мрак тепла.
– Я могу… Могу его… Помогите!
Кван дал знак Сабле, и тот навалился на одержимого.
– Все будет хорошо, – успокаивающим голосом проговорил врач, примерившись к руке бедолаги. Тот вяло засопротивлялся. Из глубины Шона вдруг всплыло другое выражение лица: хищное, злое и обреченное. Глаза сверкнули, брызнули кровью. Кван охнул, локтем отер со щеки темные капли.
– Нет! – прогудело из груди Шона. – Вы не сможете! Вы!
Сабля навалился на моряка, а Кван, поморщившись, сквозь рубаху вогнал в руку одержимому пирату свой чудовищный шприц. Шон заскулил от боли, и я был готов поклясться, что та тварь вновь отступила, оставив нашего товарища. От ужаса бедняги мне стало плохо, во рту поселился соленый привкус. Я не выдержал, отступил назад и сплюнул на чистую палубу, не в силах удержать эту мерзость в себе. Замутило.
– Все, теперь он будет спать, – наконец сказал Кван. Не глядя на Шона, он положил инструменты обратно в саквояж. Губы доктора побледнели от напряжения.
«И от дурных мыслей».
– Больной, проснитесь. Время принимать снотворное, – прокомментировал это Буран.
– Очень смешно. А главное – как уместно! – не выдержал я.
Неприкасаемый с насмешкой хмыкнул, хотя мои слова его задели.
Шон вздрогнул, прохрипел что-то, стараясь удержаться в сознании. Пальцы вцепились в матрац. Сабля прижимал моряка к топчану, челюсти корсара ходили ходуном от обиды. Никто не проронил ни звука, даже двигатели ледохода словно притихли. Шон еще несколько раз дернулся, жалобно всхлипнул, а потом обмяк.
Вот только перед этим я увидел, как ужас в его глазах вновь сменился гневом. За миг до того, как подействовал укол Квана.
Некоторое время мы молчали, глядя на спящего товарища. Зло никуда не делось. Оказывается, оно всю дорогу дремало, поджидая удобного момента.
Или же его приманили страхи Шона? Когда чего-то боишься, беда сама тебя находит. Ей всегда есть из кого выбрать.
Я не знаю, сколькие из нас подумали о самом простом решении возникшей проблемы. Знаю только, что я был одним из них. Проклятье, как же мне стыдно за те мысли!
Самый Теплый День… Этот сказочный для всех праздник преследовал меня с самого детства. И у него за спиной не было подарков или разноцветных украшений. Самый Теплый День приносил мне только боль. С того самого лета, как погиб мой отец, все пошло наперекосяк. Радость ушла. Ожидание исчезло. Когда даже самые заядлые циники выходили в Самый Теплый День на улицу и бродили по навесным мостикам мимо домов соседей, распевая веселые песни и напиваясь горячим вином из керамических кружек с крышками – я не мог разбудить в сердце никакой радости. Так уж вышло. Трижды перед этим праздником я заболевал и проводил карнавальные гулянья в кровати, у печки, под сырым от пота одеялом. Один раз с самого утра случайно опрокинул и разбил статую Светлого, только что купленную Пухлым Бобом. Один раз вдрызг поругался с кузеном.
