Смех резко стих.
О страшном происшествии во дворце наместника рассказывали все больше шепотом. Случилось неслыханное: потомственного правителя города прямо в его покоях сожрали джинны – да как! Голову нашли на столике для письма, внутренности – раскиданными по коврам, а кровь – размазанной по стенам. И никто, конечно, ничего не слышал и не видел…
– Не боись, – с деланой беспечностью отмахнулся Бехзад. – Сказано: ждать против шестого по счету дома от перекрестка с бычьей статуей. Мы и ждем.
Синева надо головой густела. Узкая слепяще-желтая полоска медленно гасла над башнями покинутого города.
Среди мертвых улиц звук разносился мгновенно – цокот подкованных копыт услышали все. Всадники на не по-ашшаритски высоких конях показались через несколько долгих мгновений. Сначала слышалось только – тук, тук, цок, лошадиный храп. И далекие, но очень звонкие голоса.
Один, второй, третий, четвертый – неторопливо и беспечно выворачивали они из-за поросшего акациями дувала на углу. Сумеречники держались в седлах прямо, небрежно придерживая поводья. Рукояти мечей непривычно торчали из-за спин.
– Неужели нельзя было нанять наших? Среди воинов племени хашид нашлось бы немало желающих… – прошипел бедуин Амр, неприветливо щурясь на приближавшуюся кавалькаду.
Бехзад насчитал пятерых сумеречных. Ну и трех баб. Бабы, правда, тоже были при оружии, с мечом и луком при седле.
– Твои бы не справились, – поморщился он в ответ. – На гвардейцах всегда кольчуги, их не возьмешь вашими стрелами. И клинками тоже не возьмешь.
Амр презрительно сплюнул, нагло лыбящиеся лаонцы это увидели. Главный оскалился – непонятно, с весельем или злобно. Гримасничающих самийа не поймешь: на острой морде всегда написано одно и то же – злорадство пополам с издевательской усмешкой.
Девки распустили косы до самого седла – толстенные, не туго заплетенные, цвета спелой пшеницы. Ни платка, ни бурнуса на них, бесстыжих, конечно, не было, хотя одеты были на ашшаритский манер, в просторные бурые накидки и заправленные в сапоги широкие штаны. Вот только морды над джуббами кривились вовсе не человеческие: золотистые, со здоровенными глазищами такого же жидкого золота. Посверкивали длинной искрой пышные, соломенные и огненные волосы.
Павлины сраные, а то мы не знаем, что эти восемь рыл – все, что осталось от вашего клана. Даже запасных коней вы в Газне продали – хороших, здоровенных гнедых, привычных гоняться по лаонским лугам. Все, перерезали вас и в ямы покидали любвеобильные соседи. А вы, родимые, уцелели лишь по счастливой случайности: в Хань у родственников гостили. Ханьцы любят нанимать это сучье племя, телохранители и наемные убийцы из лаонцев получаются отменные. Златовласки рвут горло лишь друг другу, а всех остальных считают несмысленными скотами и презирают.
Сейчас остатки выбитого рода подрядились оказать услугу достойнейшему Садуну и Госпоже.
Одной человеческой свиньей больше, одной меньше – нам все равно, лучезарно улыбнулся тот, кто приехал на переговоры с дядюшкой под арку Хосроев. А вот золото нам нужно, покивал самийа, оно пойдет на восстановление клана. Вон он, четвертый слева – Бехзад узнал его по длинной серьге из граненых топазов. На морду-то лаонцы – впрочем, как и остальные сумеречники – были для него совершенно одинаковы. Интересно знать, как вы род свой возрождать собрались – по очереди занимаясь с тремя девками? Ух, красивые, да, этого не отнимешь, даже под валяной шерстью накидки видно, как сиськи торчком стоят…
– Хватит пялиться, человечек, – источающий ядовитое презрение голос вывел Бехзада из раздумий.
Главный – парс решил, что это главный, потому что парень ехал первым и носил золотую гривну на шее, – смотрел на него с брезгливостью бабы, зашедшей в базарный нужник.
Пересилив желание съездить по наглой высокоскулой морде, Бехзад сказал, как было велено:
– Сегодня после захода солнца по главной почтовой дороге в сторону Харата проедет гонец барида – без почтовых колокольчиков и одетый как слуга при муле. С ним идет гвардейский конвой: десятка в полном вооружении и дюжина пеших гулямов с копьями. Если разобьете караван на пути в Харат – с нас тысяча ашрафи. Ашрафи – больше, чем динар…
– Я знаю, что такое ашрафи, – непередаваемо наморщился лаонец.
Благородный воин, поди ж ты, о деньгах ему говорить противно, видите ли…
Бехзад невозмутимо продолжил:
– А если перебьете их на пути из Харата и передадите нам того, кого повезут в паланкине, – пять тысяч.
– Кого повезут в паланкине? – неожиданно насторожился самийа.
Твое-то какое дело, желтоглазый…
– Это мне неизвестно, – нагло соврал Бехзад.
Самийа плюнул ему под стремя.
Да чтоб тебе треснуть с чутьем твоим собачьим…
– Ну ладно, ладно, – примирительно помахал ладонью Бехзад.
Ишь, уши наставили, злятся, дивово семя…
– Ладно, это нерегиль будет, ну тот, которого в харатской тюрьме держат. Но повезут его в Ожерелье Сумерек и закованным, так что вреда вам от него никакого…
Одна из баб наподдала своему гнедому стременами и выехала вперед. И, громко и раздраженно залопотав, совсем по-человечески замахала пальцем – причем не ему, Бехзаду, а своим дружкам, в особенности тому, кто искрил топазовой сережкой. Лаонец обернулся к женщине и смерил ее долгим взглядом. Она злобно визгнула. Самийа с сережкой лишь пожал плечами. Главный снова развернулся к парсу:
– Полторы тысячи ашрафи, и мы сделаем это по дороге в Харат.
– Шесть, и на обратном пути.
– Нет, – отрезал самийа и поджал тонкие темные губы.
– Почему? – искренне удивился Бехзад.
– А это тебе будет неизвестно, – мстительно отозвался лаонец.
– Ну и иди ты к дивам, – примирительно махнул пятерней парс. – Уговор такой: ни единой живой души чтоб не выжило, даже если там малолетки будут в обслуге. Трупы и всю поклажу – до последней бумажки в почтовых сумках – спалите до угольев и пепла.
– Да, – наклонил голову самийа.
Бехзад облегченно вздохнул и сделал Джамшиду знак подвести мула. Старик-невольник отцепил кожаный мешок и, с усилием вскидывая тяжелую торбу, попытался приподнять ее к стремени лаонца. Тот вздернул длинный запечатанный кошель, даже не поморщившись. И легко, как баклажан, передал дружку.
Старик вернулся к мулу и вынул из хурджина еще кошель, поменьше видом. Самийа перебросил его другому приятелю, словно то был огурчик с огорода.
– Кто нас нанимает? – следуя обычаю, спросил лаонец.
– Вот это золото, – так же привычно ответил Бехзад.
И сделал своим знак трогаться.
Имея дело с аль-самийа, в одном можно быть уверенным точно: даже заплатив вперед, ты знал – тебя не обманут. Сумеречники умели держать слово. Убивать, впрочем, они умели еще лучше.
* * *Проследив, как скрылся за поворотом улицы последний гнедой коняга с сумеречником в седле, Бехзад облегченно вытер пот со лба.
Длинная тень башенки справа от него почти сливалась с сиреневой густотой улицы. Касифийа погружалась в сумерки, как лежащий на глубине затонувший корабль: его видно при солнце, но не различить в вечернем свете.
– Что встали, о незаконнорожденные?
Услышав этот голос, Бехзад едва не свалился с седла.
Обернувшись, он трижды помянул дивов: на месте старого раба в драном, черном под мышками халате он увидел дядюшку Садуна. В своей всегдашней джуббе цвета меда, перепоясанном веревочным поясом кафтане и высоких сандалиях. Лекарь недовольно кривил губы и прятал в рукав какой-то кругляшик, по виду из серебра.
– Тьфу, дядюшка, зачем вы так со мной? – жалобно протянул Бехзад и почтительно полез с седла, чтобы уступить старшему свою кобылу.
– Сиди, – милостиво кивнул Садун. – Я поеду на муле.
Айяры крутили головами и пытались незаметно залезть за ворот рубахи – потрогать амулет от сглаза.
– А чем мы с парнями вам не сгодились? – проворчал Бехзад, подкручивая ус. – Полторы тысячи ашрафи лишними не бывают, дядюшка, откуда такая щедрость?
– Испытанный див лучше неиспытанного человека, – прокряхтел Садун, с сопением вдевая ногу в широкое деревянное стремя.
Подниматься в седло с каждым годом становилось для него все более тяжким испытанием.
– Это мы-то неиспытанные люди? – решил возмутиться Джамшид. – Да за эти деньги…
– Кстати, о деньгах, – отдышавшись от усилий, обернулся к нему с седла лекарь. – Ты с Амром полежишь в холмах у дороги, посмотришь, как там и что они сделают. Потом со всей мочи поскачешь в Харат к начальнику гарнизона. И скажешь, что охотился с братом в окрестностях аль-Мадаина и увидел дым у большого тракта. Подкрались вы поближе и увидели, как богомерзкие кафиры-сумеречники напали на воинов эмира верующих, пограбили караван, а что не пограбили – попалили. Скажешь, что те сумеречники взяли большие деньги, мол, ты сам видел, как они золотые монеты считали. Смотри, чтобы эти дети шайтана тебя не заметили…
