– Нет, я пойду, – упрямо мотнул головой Тарас. – Пусть каналы обрублены, но то, что он закачал в наши мозги, осталось. И я не знаю, что это. Я не хочу носить в голове мину с часовым механизмом и ждать, когда же она рванет. А еще больше не хочу, чтобы носила это в своей голове Галя.
– Да, – поднялась девушка. – Я тоже пойду. А вы, если хотите, идите с нами. Ведь вы же можете помешать Кириллу подключиться к Тарасу?
Тарас благодарно посмотрел на любимую, а отец потряс кулаками:
– Не могу, в том-то и дело! Я не чувствую чужих каналов вообще. Я даже не знал, что к Тарасу кто-то подключился, пока с ним не стало происходить непонятное.
– Но хотя бы убить Кирилла вы сможете, если что? – угрюмо спросила Галя. – Если он станет угрожать жизни вашего сына, сможете?
– Не знаю, не знаю, не знаю! Он – мой друг!..
– А он – ваш сын, – кивнула на Тараса Галя. – Вы боитесь предать друга, а сына шестнадцать лет назад предать не испугались.
Тарас увидел, как вздрогнул и, словно получив пощечину, дернул головой отец. Лицо его стало багроветь так сильно, что Тарас испугался за его сердце. Он думал, что отец примется сейчас с жаром оправдываться, начнет что-то доказывать, в конце концов, просто наорет на Галю. Но тот лишь резко повернулся к подъезду и бросил через плечо:
– Идемте!
* * *
Дверь в квартиру Голубева оказалась незапертой. Сначала это удивило Тараса, но потом он понял, что это вынужденная мера. Инвалиду непросто быстро добраться, чтобы открыть дверь. Особенно если учитывать, что посетителей у него много.
Квартира была однокомнатной и, на удивление, довольно уютной и чисто прибранной. Мебель оказалась вполне современной и достаточно рациональной. Единственное, что в этой квартире отталкивало, – запах. Тяжелый больничный запах немытого тела и лекарств.
Тарас не сразу заметил самого Голубева. Он смотрел на низенькую кровать у стены, ожидая почему-то, что недвижимый инвалид обязательно должен лежать, но неожиданно сильный низкий голос донесся от окна:
– Ну наконец-то! Долго же я вас ждал. Кроме тебя, Миф.
Только теперь, обернувшись на голос, Тарас увидел на фоне залитого солнцем окна силуэт сидящего в инвалидном кресле человека. Солнечный свет, бьющий прямо в глаза, мешал рассмотреть черты его лица, но все же было видно, что он страшно худ. В венчике похожих на пух одуванчика волос поблескивала лысина.
Тарас не успел ничего сказать, к инвалиду быстрым шагом подошел отец и протянул руку:
– Ну, здравствуй, ведомый! Рад тебя видеть.
Голубев сделал движение правой рукой, даже не само движение, а всего лишь намек на него, но рука все-таки осталась неподвижной.
– Рад меня видеть таким? И я не твой ведомый, Миф. Своего ведомого ты бросил с переломанным хребтом у Ловозерских тундр.
– Не надо, Кир, – медленно опустил руку отец. – Ты же знаешь, что это не так…
– Не так? – Казалось, Голубев удивился искренне. – А я-то все время думаю: отчего это у меня ничего не шевелится десять лет?
– Перестань, – скрипнул зубами отец. Так сильно, что Тарас почувствовал во рту вкус эмалевой крошки. – Разве это сделал я?
– А кто? Я привык выполнять приказы. Когда командир приказывает следовать за ним, я следую. Следовал… Не рассуждая, а на кой, собственно, хрен мне нужна эта блестящая пакость, болтающаяся в небе, которая вырубает приборы и глушит движки? Но теперь ты ничего мне приказать не можешь, Миф. Теперь ты лишь можешь просить. Умолять. Теперь ведомый ты, а не я, согласись. Ведь ты же за этим пришел? Чтобы меня о чем-то очень сильно попросить?
– Да, я пришел за этим, Кир. – Голос отца изменился, стал холодным и жестким. – Сними с ребят блоки, убери из их мозгов все лишнее.
– И все? И вы уйдете?
– Да, мы уйдем. Обещаю, что о твоих забавах никто не узнает, если ты сделаешь это и навсегда оставишь Тараса и Галю в покое.
– Ой, как жаль… – В голосе Кира послышалась неподдельная грусть. – Вы уйдете, а я снова останусь один. Знаешь, что такое настоящая тоска, Миф? Когда хочется от бессилия и одиночества грызть подушку, но сил не хватает даже на это. Когда все вокруг прыгают, носятся, скачут, воюют, совокупляются, дерутся, танцуют и просто ходят, а ты можешь сходить только лишь под себя. Нет, тебе это не может быть известно. Это знают лишь подобные мне. Но другим остается медленно гнить, лежа в собственных нечистотах, а мне все-таки дали хоть что-то взамен. Проснувшись, я могу вспоминать, как только что прыгал, совокуплялся и дрался.
– И убивал.
– Нет, Миф, ты опять говоришь неправду. Я никого не убил. Это ведь именно ты убил отца того парня, что приходил ко мне только что. Разве не так?
– Твоими руками, Кир! Ведь это ты поджег дачу. И это ты устроил в погребе склад боеприпасов. Зачем ты это сделал, Кирилл?
– Зачем устроил склад? Потому что хотел жить по-человечески, а не как подзаборная шавка. Если мне, первоклассному летчику, бросали жалкие подачки, да и те по полгода задерживали, что мне оставалось делать? Я не воровал, я всего лишь возмещал то, что украли у меня.
– Я сейчас не об этом, хотя и здесь я с тобой не согласен. Но я хочу выяснить, для чего ты хотел убить моего сына и эту девушку, да еще вместе с ребенком?
– Ребенка я не хотел убивать. Он был нужен всего лишь в качестве приманки. К сожалению, к детям нельзя подключиться, у них еще слишком сильная связь между сознательным и подсознательным. Вот и пришлось действовать грубо… А для чего?.. Почему-то эта славная парочка, – Тарас не видел из-за солнца, но был уверен, что Голубев смотрит сейчас на них с Галей, – перестала меня слушаться. Ведь в самый первый вечер, когда они так славно провели время – заметь, Миф, благодаря мне, – я хотел их всего лишь попугать, пощекотать нервы им и себе. Всего лишь! Я не собирался их убивать, зачем мне было лишаться статистов, которых и так у меня очень мало? К тому же, как позже выяснилось, умирая, статист ничего не передает мне, просто рвется канал. Какой же мне смысл в убийстве?
– Но тогда ты об этом не знал!
– Тогда нет. Но, повторяю, я и не собирался их убивать. И не собрался бы, веди они себя нормально, как остальные. Так нет же, они забегали, заерепенились, захотели все выяснить!.. Что мне оставалось делать? Ждать, пока за мной приедут? Перестать жить, превратиться в хлопающий глазами, испражняющийся под себя труп на койке в психушке?
– Кир, я не верю, что это ты… – Отец пододвинул к себе стул и тяжело опустился на него. – Ты не мог стать таким. Я даже не про убийства. Я даже понимаю тебя и готов принять то, что ты живешь чужими воспоминаниями. Но играть живыми людьми, словно марионетками, ведь это недостойно человека! И не просто человека – офицера.
– Перестань выражаться как политрук! – взорвался вдруг Голубев. – Советская власть давно кончилась, Миф. Хватит меня воспитывать! Ты ведь ничем не лучше меня, только что можешь передвигаться.
– О чем ты, Кирилл?..
– Ты хочешь сказать, что сам не используешь статистов? Не пользуешься открывшимися перед тобой возможностями? Тогда скажи, на что ты купил все то, что на тебе надето? Твоей майорской пенсии хватило бы разве что на эту дурацкую кепочку.
– Как ты можешь, Кирилл?.. – Отец снова поднялся со стула, и кулаки его сжались до белизны на костяшках. – Кир, что ты такое несешь? Это купил мне мой пасынок. Он бизнесмен, он всего добился собственной головой и руками…
– И по собственной воле он гонялся за нашими юными друзьями позапрошлой ночью? – усмехнулся инвалид.
– Нет, не по собственной. Я попросил его присмотреть за Тарасом и Галей. Просто попросил, устно, как отец сына. Я никому, слышишь ты, никому никогда не навязывал своей воли с помощью этой гадости, свалившейся на нас. Никому и никогда, ты понял, капитан?!
– Понял, сядь, успокойся. Сердчишко-то лопнет – и вылечить не успеешь. Верю я тебе, товарищ майор, верю. И знаешь почему? Потому что дурак ты, лопух. Дураком был, им же и помрешь. И, наверное, скоро.
* * *
Тарас услышал, как хлопнула входная дверь. Он быстро обернулся. В комнату вбежал запыхавшийся Валерка Самсонов. В руках он с трудом удерживал трепыхающийся сверток из цветастого покрывала, показавшегося Тарасу очень знакомым. И уже в следующее мгновение он понял, откуда знает его. Это было покрывало с маминой кровати!
Он рванулся к Валерке, но тот остервенело выкрикнул: «Стоять!» – сорвал покрывало и поставил перед собой дергающегося Костю, руки и ноги которого были замотаны скотчем, а полоса липкой ленты наискось тянулась через рот.
Вскрикнула Галя и тоже метнулась через комнату, но в руке у Валерки блеснул нож, лезвие которого тот быстро приставил к горлу мальчика.
– Стоять! – вновь заорал учитель физики. – Или я убью его!
Тарасу казалось, что он сходит с ума. Он смотрел на горошины слез, катящиеся по щекам мальчика, видел перекошенное ненавистью и злобой лицо друга и не мог поверить, что это ему не снится.
