Пихнув острым краем стремени кого-то в плечо, Саид поддал коню по бокам. И, угрожающе поднимая плеть, заорал:
– Дорогу! Дорогу господину Ястребу!
Заслышав страшное имя, толпа взвыла, и на площади началась давка. Ханаттани принялись хлестать наотмашь, направо и налево. Людишки закрывали бритые и покрытые чалмами головы локтями, плети вспарывали ткань стеганых халатов. Вата летела во все стороны, как птичий пух.
– Ааа! Спасайтесь! Это он! Это правда он! Сюда едет аль-Кариа, спасайтесь, правоверные!
«Аль-Кариа», бедствие, – так в землях Умеяйдов называли Тарика.
– Аль-Кариа! Эмир верующих снова наслал на нас бедствие, о горе нам!!!..
Саид оглянулся: действительно, господин Ястреб въехал на площадь. Серый сиглави вскидывал точеную голову и всхрапывал, перебирая ногами. Тарик крепкой рукой правил конем, не позволяя тому вздыбиться посреди оголтелого ора и мельтешения рук.
Лицо господина Ястреба походило на серебряную маску – осененное нездешним спокойствием, бесстрастное, равнодушное. Лицо божества из храмов его, Саида, детства.
Из тех времен, когда его звали Дахарва, и жил он в маленьком городке под названием Дулунн, и был сыном кожевника. Когда его уводили из дома работорговцы – отец оказался должен казне – купцы брезгливо старались не дотрагиваться до мальчишки и тыкали в затылок и между лопаток тростью: ведь они были из тех, к кому не возбраняется прикасаться. Караван купцов, ведший их на продажу на север, в далекую землю Аша-ари, у самой границы свернул на восток, в долину Тиммани. Дахарва навсегда запомнил две огромные статуи, вырубленные в скалах: небесные божества Драупсадхи и Андасадхи сидели, подняв руки в благословляющих жестах. Их лица осенял безмятежный покой, выпуклые слепые глаза смотрели в бесконечность степного горизонта, на губах играли загадочные улыбки. С трудом переступая стертыми кандалами ногами, Дахарва со слезами молился о своем будущем. В Дулунне с порогов храмов на него глядели совсем другие статуи, и выражение их серебряных лиц – презрительно-отстраненное, лишь губы изгибались в жестокой улыбке – не оставляло никакой надежды мальчишке из низшей касты.
Сейчас такое лицо и такая улыбка были обращены к жителям Куртубы. Этому городу показалась недостаточной обрушенная на него совсем недавно кара. Ну что ж, господин Ястреб вернулся, чтобы полной мерой восполнить недоданное.
Вороной конь Саида давил подковами репу и сельдерей с опрокинутых в панике лотков, переступал через брошенные платки и туфли. Завидев Тарика, толпа стала в ужасе жаться и затихать, и сейчас на площади явственно слышался хруст из-под копыт коней ханаттани. Казалось, что всадники давят не огурцы с хурмой, а человеческие кости.
Вокруг дервиша, неподвижно стоявшего на тележке с рассыпавшейся кинзой и салатом, образовалась широкая пуганая пустота. Ханаттани, поскрипывая кожей перевязей, придерживая коней, стали медленно заполнять ее. Взяв в плотное кольцо дервиша со свитой, конники расступились, пропуская вперед своего предводителя.
Господин Ястреб медленно снял с левой руки кожаную перчатку. И улыбнулся стоявшему над ним суфию в остром колпаке:
– Говорят, ты – халиф джамийитов. Так ли это?
– Хвала Всевышнему, – человек провел ладонями по лицу.
– Вот как, – улыбка Тарика вмораживала в землю.
Но только не дервиша: тот стоял как стоял – только руки на груди сложил.
– Говорят, ты умеешь предсказывать будущее, о Хуфайз. Так ли это?
– Если ты знаешь мое имя, аль-Кариа, ты знаешь и мою славу. Я – лишь факир, нищий во славу Всевышнего! И как всякий факир, я – в медной крепости, которую не взять мирской молве и земной силе!
– Предскажи свое будущее, о Хуфайз, – прошелестело над площадью.
А суфий вдруг взмахнул рукавами, как крыльями. И уставил в лицо Тарику сухой коричневый палец:
– Мое будущее в руках Всевышнего, ты, нечестивый язычник! А твое я вижу яснее ясного! Хочешь замахнуться на святого шейха, собака? Твою неверную голову принесут из святой долины на пике – во славу Всевышнего и его возлюбленного слуги! Отступись и подожми хвост, как и подобает неверному псу, – и, возможно, рассеется в сердце шейха то, что было у него к халифу, и он благословит Аммара ибн Амира, во имя Всевышнего! Всевышний – Он милостивый, прощающий…
«Третий вестник», – подумал Саид, глядя в спину жестикулирующему дервишу.
Все случилось, как и предупреждал господин Ястреб. Первый вестник встретил их у границы ар-Русафа – огромного валуна, испещренного древними письменами и рисунками бегущих за оленями человечков. Дервиш кружился в медленном завораживающем танце. Тарик дождался, когда тот окончит радение. И тогда посланник шейха и-Джама затряс головой и не своим – дребезжащим и тоненьким – а чьим-то другим, низким и сильным, голосом крикнул Ястребу в лицо: «Убирайся, собака! Прочь из святых земель потомков Али, иначе встретишь свою смерть!» Тарик взял из руки Хасана ибн Ахмада дротик и прибил одержимого к серой скале.
Второй вестник ждал их в долине в виду города – среди обгоревших камней. В долине сжигали на кострах последователей Зу-н-нуна – шейха ордена Халветийа, прежде державшего обитель в Лива-ар-Рамля и приведшего в Куртубу сумеречников в день спасения Джунайда.
Наместник побоялся устраивать казнь в стенах города: и те, кто должен был сгореть, и те, кто их обвинял, – все они были суфиями, пусть и из соперничающих орденов. Кто знал, как их рассудит на своем Суде Всевышний в конце времен?
Шейх и-Джам прислал к нему законников из Гарнаты – при полном параде, в высоких серебряных уборах со звенящими медными пластинами до самой груди. Почтенные старцы потрясали посохами и требовали казни еретиков, подчиняющихся еретику и подлому отступнику аль-Джунайду. Градоначальнику ничего не оставалось, кроме как выдать приказ об аресте Зу-н-Нуна и всех насельников обители в Лива-ар-Рамля. Многие успели разбежаться, но десятка два преступников все же удалось привести в город. Все схваченные отказались раскаяться и вернуться на путь истины. Их по трое выводили за стены в долину, связывали, клали на высокую стопку дров и хвороста и поджигали костер. В городе говорили, что сам шейх и-Джам сказал: вязанка хвороста для костра еретика зачтется за молитву у мазара святого Гилани.
Зу-н-Нуна привели отдельно ото всех. На казнь собрались поглядеть все знатные и уважаемые лица города. И все они, к собственной растерянности и неудовольствию, оказались свидетелями чуда Всевышнего. Зу-н-Нун кротко позволил себя связать и уложить на высокое кострище. Когда пламя охватило поленницу – а ее для главного еретика сделали повыше, чтобы всем было видно, как он умрет, – старый дервиш поднялся во весь рост и стряхнул с себя остатки веревок. И прямо посреди языков пламени расстелил непонятно откуда взявшийся молитвенный коврик, опустился на колени в сторону киблы, и принялся совершать намаз – время которого наступило незадолго перед этим. Зу-н-Нун молился, пока дрова не прогорели совершенно, и он не оказался сидящим на покрытой угольями и золой земле. Тогда – по совету святого шейха и-Джама – его снова заковали и отвели в тюрьму, а оставшихся в живых четырех его последователей решено было пока не вести на казнь. Шейх джамийитов сказал, что деяние еретика напомнило верующим о приближении поста – негоже осквернять святое время молитвы и воздержания зрелищем казни, возвестил шейх. Пройдет пост – и настанет время свершиться справедливости. Все согласились с этим мудрым решением.
Так рассказывал Тарику старик-сторож с близлежащего кладбища. Сторожа господин Ястреб велел отпустить. А вот дервиша, ждавшего их среди страшных куч прогоревшей золы, ждала иная участь. Тот успел выкрикнуть проклятие своего шейха – но его быстро связали, заткнули рот и предали той же участи, на которую обрекли несчастных учеников Зу-н-Нуна. Его тело долго извивалось в пламени, похожее на омерзительную гусеницу.
Теперь господин Ястреб оказался лицом к лицу с третьим вестником.
– Я вижу, что твоя слава преувеличенна, о Хуфайз, – Тарик снова улыбнулся. – Твое будущее не руках Всевышнего.
Оно в моих руках – и в лапах твоего истинного хозяина, к которому я тебя сейчас и отправлю. Халиф приказал мне не трогать твоего шейха даже пальцем. Я исполню приказ моего повелителя и в отношении тебя – из уважения к сану преемника. Я не прикоснусь к тебе.
Тарик вскинул вверх левую руку – и сжал пальцы. Возвышавшийся над ним дервиш схватился за горло и захрипел, выпучивая глаза. Пальцы Тарика сжимались на чем-то невидимом, но плотном – дервиш дергался, таращил наливающиеся кровью глаза, но – под общие вздохи оцепеневшей от ужаса толпы – не сдавался и не падал. Нерегиль прищурился и оскалил острые зубы. Его пальцы резко сомкнулись в кулак. Вывесив длинный язык на посиневшем лице, дервиш пошатнулся – и рухнул с телеги прямо на шарахнувшихся учеников.
