Нерегиль же из всего груза добычи не брал ничего – и Хасан лишь молча пожимал плечами. «Волшебное существо» – так говорил о Тарике старый астроном Яхья ибн Саид. Теперь ибн Ахмад вполне понимал, что тот хотел сказать – воистину люди ведут себя иначе. И хоть они с нерегилем звались друзьями, Хасан не стал бы утверждать, что проник в тайну сумеречного сердца и знает мысли Тарика.
Сейчас Хасан ибн Ахмад ехал, чтобы встретиться с нерегилем после долгих месяцев, в течение которых они сражались порознь.
Смигнув бьющее в глаза солнце, ашшарит приметил, что у почерневшей от сажи стены крепости сидят какие-то оборванцы. Вглядевшись, Хасан понял, что это женщины с детьми. Подтаявшая грязная наледь оплывала рыхлыми надолбами, из них вытаивали объедки и лошадиный помет. Среди помойных огрызков бродили тощие злые собаки – они подходили к скрючившимся среди грязных луж женщинам, обнюхивая поникшие головы. Молоденькая, с еще целыми зубами джунгарка – почему-то простоволосая, Хасан ясно видел, как солнце блестит на ее черных жирных волосах, – сидела и раскачивалась, монотонно подвывая. На расстеленной среди отбросов тряпке лежал увязанный соломенными веревками грязный сверток, в котором с трудом опознавался младенец.
– Это что такое? – мрачно кивнул ашшарит в сторону убогого табора.
Вытянувшийся и повзрослевший Ханид-толмач пожал плечами:
– Это, господин, харим Кокочу-нойона, главы тайчжиудов. Старый хитрец должен был прислать в заложники любимую жену и двух наложниц с детьми – так нет же, решил, что он умнее всех. Его нукеры привезли в Мурэн походный харим из пленных ойраток. Господин Ястреб приказал женщин отправить обратно, а Кокочу изловить и привезти в Мурэн.
– Так вот за кем он гоняет моего племянника, – фыркнул в усы Хасан и расхохотался. – Походный харим, надо же… А чего они здесь сидят?
Кони ашшаритов брезгливо переступали в растаявших на весеннем солнце колеях. Собаки с лаем прыгали у стремян, гвардейцы лениво отмахивались плетьми. Длинные золотистые попоны, обшитые тигриными шкурами, ярко переливались на солнце, блестели кольчуги, ослепительно белели рукава туник. Мимо скорчившихся женщин бежали чумазые веселые дети, из-под босых ступней летела грязь.
– А кому они нужны? Нукеры Кокочу удрали сразу, как только загнали их в крепость. Купцы этих баб не берут, потому как они тупые и все уже пробованные, да еще и с дитями. А джунгары брезгуют – ойратка, говорят, да еще и из-под уруута, все равно что обглоданная кость, побывавшая в пасти у собаки, даже рабу в похлебку не годится. Так вот и сидят.
Ребенок одной из несчастных сцепился с собакой за какую-то то ли тряпку, то ли палку. А может, косточку. Вокруг дерущихся немедленно собралась толпа оборванных джунгарских ребятишек и принялась с пронзительными воплями кидаться комьями грязи.
Покачав головой – вот ведь дикари, Хасан отвернулся и поехал под воротный свод – зубья новой решетки из кованого железа нависали над головой, как раскрытая пасть чудовища. Вынырнув на солнце с другой стороны, он удивился тому, как громко орут джунгарские дети – их было слышно даже за стеной цитадели.
И тут же понял, что вопли несутся изнутри крепости, из лабиринта узких улочек, зажатых между высоченными, в три этажа, стенами домов из мелкого серо-желтого кирпича. К злобно-шакальим и отчаянно-жалобным завываниям присоединился грохот копыт – и тут же все перекрыл свирепый крик.
Металлически-звонкий, напряженный от ярости голос ни с чем нельзя было перепутать: нерегиль орал на собачьем джунгарском наречии, но Хасан, не понимая ни слова, нисколько не сомневался – скоро трупов над воротами прибавится.
– Ну-ка, Тарик, посмотрим, кого ты в этот раз удостоишь петли, – пробормотал ашшарит и погнал коня в переулки, по которым эхом гуляли яростные крики нерегиля.
– Дяденька, не надо, дяденька-ааа! – Мальчишка метался между высокими стенами, пытаясь увернуться от копыт лошадей и плетей всадников.
Шапку с него уже сбили, и парнишка пытался закрываться рукавами. Фыркающий мохнатый конек толкнул его на ребристую кирпичную стену, а довольно скалящийся уруут в малахае и хорошем суконном халате захохотал и с размаху перетянул грудь плетью. Мальчик закричал от боли и перегнулся пополам – на нем была лишь тонкая кожаная безрукавка. След от удара тут же вспух и закровил. Урууты громко хохотали, потешаясь над его слезами и болью:
– Что, ойратский щенок, визжишь? Эй-эй, теперь твоя очередь, давай, хлестни его по жопе!
Оставалось лишь бежать, бежать вперед – но сил бежать уже не было. Топот, веселые злые крики:
– Гей, гей, куда бежишь, сучонок, я имел твою мамашу за кусок мяса, так она визжала куда как громче! Ха-ха-ха!
Справа стена вдруг провалилась нишей – с дверью – о, чудо – с высокой деревянной дверью. Он заколотил в нее:
– Помогите! Откройте! Помогите! Аааа!..
Налетевший сзади уруут принялся хлестать его по спине и по заду, гикая и покрикивая:
– Улюлю! Вот, вот, вот тебе! Улюлю, ойрат!..
Извиваясь от боли, мальчишка упал на землю и скребся в грязи, пытаясь ладонями прикрыть голову, – копыта пляшущих храпящих лошаденок били пыль совсем рядом с макушкой.
И тут в переулок ворвался новый грохот – мощных подкованных копыт. Последовавший за ним нечеловечески громкий и звонкий крик перекрыл кровожадные завывания уруутов:
– Что здесь происходит, твари?! А ну назад! Взять их!
Урууты заверещали снова, но иначе: теперь они визжали, умоляя о прощении, умоляя кого-то, кто не отвечал им ни слова. А их явно били, а потом куда-то волокли – судя по звуку ударов и сыпавшимся проклятиям.
Цок, цок, цок. Подкованные круглые копыта ашшаритской лошади остановились прямо перед носом.
– Ты кто такой? Почему они тебя травили? – Голос спрашивал на джунгарском, но мальчик понял – это не человеческий голос.
Парнишка лежал в пыли перед копытами коня белолицего бога. Потом его подхватила за ворот очень сильная рука и рывком поставила на ноги.
– Как тебя зовут?
Кровь и пот заливали глаза, но мальчик утерся и посмотрел в лицо богу. Тот был действительно белолицый – и холодный, с очень холодным, зимним взглядом. Как будто ты в страшный мороз откинул полог юрты и задохнулся от ветра.
– Самуха, – выдавил наконец мальчик. – Самуха меня зовут…
– Где твой род?
– Нет рода, – ответил Самуха. – Вырезали урууты прошлой весной, когда коней и баранов крали.
– Родители?..
– Мать у стены сидит, – мотнул мальчишка головой.
– Тенгиз?.. – Белолицый нечеловек полуобернулся к свите.
– Да, сейид, – высокий молодой ашшарит в дорогом кафтане опасливо сунулся поближе.
– Я приказал отправить женщин обратно. Почему они еще здесь?
– Их некому и некуда отправлять, сейид, – отозвался воин. – Такие женщины никому не нужны – они ведь пленницы, безродные рабыни.
– Вот как?.. – вкрадчиво спросил белолицый, и Самухе стало не по себе. – А ты, верно, считаешь, что ты здесь кому-то нужен, да, Тенгиз?
– Прошу прощения, господин, – быстро поправился ашшарит, становясь бледнее своей великолепной чистой туники. – Я сейчас же займусь этими женщинами. Разрешите удалиться?..
– Удаляйся, – страшно улыбнулся бог. – Завтра с утра придешь ко мне с подробным отчетом.
Через мгновение по переулку гуляло только эхо конного топота. Впрочем, страшный всадник никуда не двинулся. Его серый высокий конь стоял как изваяние. Самуха пошатывался и боролся с дурнотой – он все-таки треснулся башкой о стену, когда последний раз падал.
– Ну? Почему не идешь к матери? – мягко поинтересовался белолицый.
– Она сказала не возвращаться, – честно ответил Самуха и попытался не зареветь. – Сказала, я уже большой, а младенчик маленький. На двоих жратвы не хватит.
– Сколько тебе лет?
– А я почем знаю…
У Самухи все-таки потемнело в глазах, он покачнулся, зацапал, ища опоры, рукой – и ухватился за блестящий золотом повод коня. Конь храпнул и вскинул голову, Самуху подняло над землей.
Упал обратно в пыль. Зажмурился. За такое в кочевье могли засечь насмерть – грязной рукой – да за богатый повод. На всякий случай Самуха закрыл голову ладонями.
И вдруг – опять, опять за спиной грохот копыт, свист. Мальчишка крикнул, вжался в грязь, пытаясь отползти куда-то подальше, только куда – впереди стоял серый конь нечеловека, а сзади налетали ашшаритские выкрики и веселые возгласы. Приветствия, белолицый отвечает, тоже на ашшаритском, и тут же – хохот. Самуха, превозмогая страх, разлепил глаза и посмотрел вверх. Над ним звенели роскошные позолоченные стремена, качались края дорогих попон. Сверху тыкали пальцем и смеялись, смеялись.
От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:
– Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!
