А певичка, вихляя звенящими бедрами, спустилась с помоста и, покачивая задком, пошла через двор к Сайфу.
Тут во двор сунулся черный невольник и громко объявил:
– Мир тебе от Всевышнего, о благородный господин! Почтенный кади велел передать, что распутницу Рабаб вывели из ее места и тащат к яме для побиения камнями! Просит пожаловать, о благородный господин!
С улицы и впрямь донеслись радостные вибрирующие крики женщин, нестройный гомон толпы и топот. Весь Нахль бежал к окраине – совершение справедливости есть долг каждого правоверного!
А певичка тем временем поднялась по ступеням, остановилась в шаге от Сайфа и кокетливо прикрыла нос алым шарфом. Смуглые, покрытые испариной груди призывно колыхались под тугим парчовым лифом.
Сайф улыбнулся и взял женщину за голое плечо:
– Потом… Сначала дела любви, потом дела смерти, о раб! Так и передай своему господину…
И повлек кокетливо хихикающую певичку в комнаты. А братья – все девятеро – дружно потребовали еще вина.
* * *Ахнув, Сайф уперся пятерней девчонке в лоб и с силой отпихнул от себя:
– Что это ты намерена делать со мной, о скверная?!
Та подняла голову и непонимающе вытаращилась, пальчиком поправляя чуть размазавшуюся помаду.
Сайф скосил глаза вниз – вот не хватало еще, чтоб на зеббе у него помаду увидели! Чего только не выдумают городские! Нет, ему, конечно, рассказывали, что городские женщины – не такие, как в становищах, и бесстыдны в любви, но не до такой же степени!..
Снаружи что-то грохнуло. Заорали.
Неужели так орут, что с окраины слышно? Весь Нахль, что ли, к яме сбежался?
А вот следом Сайф услышал объяснившее многое: звон и скрежет железа о железо. И короткие, злые выкрики. Перемежаемые ударами и шорохом осыпающейся штукатурки.
Вопль. Хрип. Или Гитриф, или Абдаллах. И следом – грохот.
Звук падающего на пол тела вывел Сайфа из оцепенения. Он метнулся к стене и попер к двери тяжелую деревянную лежанку – задвинуть.
– Помогай! – рявкнул он девке.
Та тоже сообразила, что к чему, и, хоть с лица сбледнула, быстро вцепилась в резную ручку на пару с ним.
Со скрежетом штуковина поехала по натертому полу – роскошная спальня-то была, с деревянными полами, хорошо как пригодились…
Снова короткий крик, звяк, скрежет. Шмяк, свист металлический – крик.
Обливаясь потом и толкая лежанку, Сайф понял: он слышит только знакомые, сплошь знакомые голоса. Братьев, Маймуна, старого рубаки Укбы. И ни одного чужого.
Тот, кто убивал его людей, рубился молча.
– П-ппес!.. С-сука! Аааа!.. – скрежет, стон, грохот.
Совсем рядом с дверью. Фатик, его верный Фатик.
Лежанка встала ровно напротив дверной створки.
В нее тут же ударили – ногой, очень сильно. Дверь скрипнула, но выдержала, посыпалась труха.
С той стороны стихли все звуки.
Сайф слышал дыхание – свое и девки. С носа капнуло потом. С усов текло.
В следующий миг все полыхнуло и взорвалось щепками.
Они улетели к самой стене и плашмя, как рыбины, шлепнулись на подушки.
Пытаясь пошевелиться, Сайф заорал от боли в плече. Глянул – точно, острая, как на мангал, оструганная щепка торчит. Девка лежала рядом с залитым кровью лицом и не шевелилась. Между грудей торчала пара таких же острых щепок драгоценного красного дерева.
Придерживая плечо, Сайф все-таки встал.
Из тучи пыли на него вышел… сумеречник.
От неожиданности бедуин захватал ртом воздух и рявкнул:
– Ты кто?!
Самийа осклабился, мазнул ладонью по щеке и глумливо выкрикнул:
– Загадка! У меня на лице – кровь, не моя! Тогда чья?!
Бледная хищная морда отекала красными ручейками – через лоб и щеку, с запястья державшей меч руки капало.
– Харис! Гитриф! Абдаллах! Укба! – истошно заорал Сайф.
Сумеречник ощерился и рявкнул:
– Ага-аа! Похоже, это правильные ответы!
Хихикнул, прищурился – и взмахнул мечом.
Прямое лезвие остро сверкнуло, Сайф крикнул – и мир закувыркался у него в глазах.
* * *За спиной айяры от души хлестали нагайками воющую и визжащую толпу. Люди давились, орали до хрипоты, закрывали ладонями головы.
Испуганно и истошно заржал Гюлькар.
Тарег обернулся – двое ушрусанцев повисли на поводе, жеребец злобно оскалил зубы, дергая мордой.
Когда нерегиль снова посмотрел вперед, то понял – рядом стоит она. Узза высилась, как обелиск, темная и прямая. Складки черной абайи ложились на истоптанную рыжую землю.
– Я послала тебя за сыновьями Дарима. В толпе тебе был нужен только кади, – прошелестела богиня. – Зачем убил остальных?
Путь нерегиля к яме легко прослеживался – по широкому ковру из трупов, черных и обожженных, словно людей настиг гигантский язык пламени.
– Не люблю, когда сбегаются на казни, – пробормотал Тарег, глядя в яму.
Тело еще можно было разглядеть среди каменных осколков. Рабаб пыталась отползти к стене, вжаться в нее спиной – на рыжей земле остались кровавые потеки и пятна. Из груды камней высовывалась голова с разбитым в кашу, залепленным черными прядями лицом. И заломленные за спину, связанные руки с синюшными, скрюченными пальцами.
– Ты не сказала, что ее казнят, – повернулся нерегиль к огромной рогатой фигуре. – Почему? Почему я не успел сюда?
– Я звала тебя не для того, чтобы спасти женщину. Я звала тебя мстить, – равнодушно откликнулась Узза. – Успел ты, не успел, это решила судьба.
– Это решила не судьба. Это решила ты, – прошипел Тарег. – Я хочу знать – почему?!
– Рабаб выбрала месть. Попросила, чтобы я прислала того, кто отомстит. Ангела-истребителя. Я прислала тебя. Такова твоя часть в этом деле. Вели им похоронить ее, Страж, – спокойно ответила богиня и растворилась в вечернем воздухе.
Последним до слуха донеслось:
– Не уезжай. Жди следующего приказа.
* * *Нахль, пять дней спустя
Над красными плоскими вершинами скал с трудом светило солнце. Белесый диск еле проглядывал сквозь песчаную взвесь. Словно бы гигантским мечом обрубленные отроги змеились в долину, охряными выступами нависая над заволоченным пылью городишком. Обрывистые ущелья Туэйга уже не проглядывались в поднятом самумом песке, горная стена быстро таяла в красной туче. Над плоскогорьем Неджда дышала пустыня. Пески Дехны в свистящем ветре бились о скалы, оседали на плоских крышах и узеньких улицах городка, на вершинах раскачиваемых пальм, засыпали делянки зелени и узенькие водяные канавки. Песок просеивался сквозь завесу пальмовых листьев и красно-желтым налетом выпадал на никнущую кинзу.
Люди спешно сдергивали и сматывали занавеси, скатывали и уволакивали с крыш ковры, кто-то метался с ведрами, пытаясь сгрести в них разложенные на просушку финики. Растущий красным облаком самум медленно накрывал Нахль.
Тарег медленно шел вдоль глубокой трещины, под которой с шумом неслась вода. К окраине оазиса подступали желто-серые изглоданные холмы, их скальное основание разошлось на пару локтей, словно каменистую сухую землю разломили, да так и бросили. В черноте свежо журчало и билось – вади тек полноводным по весне потоком. С холмов быстро спускались последние пастухи: по деревянным мосткам над трещиной они перегоняли тупо блеющих овец, тащили на веревках коз.
Приметив узкое место, Тарег перепрыгнул водоток. Пыльная улочка уходила круто вверх и вправо, выворачивая за низкую ограду финиковой рощи. Между заборами густо клубилась поднятая бегущими ногами и копытами взвесь, и нерегиль не сразу заметил двоих айяров, то и дело повисающих на поводьях Гюлькара.
А коня-то зачем они сюда тащили, да еще и оседланного?
Босые, грязные, но при оружии – до блеска чищенные серебряные пластины на ножнах блестели даже сквозь пыль – горцы вертели бритыми головами и чесали густые бороды. Наконец, заметили господина и замахали руками. Гюлькар, почувствовав, что рук на узде стало меньше, изогнул шею и потянул в сторону.
– Сейид! Сейид!.. Не ходи туда, не ходи дальше!
Тарег принял повод и с силой потянул упрямую точеную башку сиглави вниз. Почувствовав привычную хватку, Гюлькар раздумал брыкаться.
– В чем дело?
Коз пинками загоняли в дощатые растворенные ворота. Глаза приходилось прикрывать свободной рукой – разогнанный ветром песок порошил мелкой гадостью, лишавшей зрения.
– Плохие новости, сейид: гвардейцы из Таифа прискакали, говорят, с указом для тебя, – мрачно закивал заросшими щеками старший, Казим. – Говорят – халиф гневается, за головы сынов собаки, что ты снес, с тебя взыщут и в тюрьму снова кинут. Еще болтали ашшаритские трусы: они тебя, сейид, сами палками бить будут, приказ такой, говорят, вышел, хватать тебя и в столицу в железе волочь, а потом палкой бить! Ну тут они чуть ли не в пляс пустились, трусы, орут теперь перед масджидой этой ихней, гвардейцам чай и молоко тащат, радуются…
Стоявший рядом Ибрахим закрывался рукавом от налетавшего песчаного ветра, пощипывал узкую еще бородку и согласно кивал, то и дело оглядываясь на опустевшую улочку – не идет ли кто.
