– Ты вообще откуда такой взялся, дружище? Ты серьезно думаешь, что я – про войну – буду писать стихи?
– А что такого? – Антара начал закипать не хуже воды в котелке.
Похлебка, кстати, остывала, затягиваясь льдинками жира.
– Война – это мерзкая, отвратительная, причиняющая боль вещь, и вспоминать ее в стихах совершенно необязательно, – отчеканил Рами. – Как у вас говорят? Зеленый финик – не сладкий? Вот и с войной так, Антара. Нечего про нее в стихах писать. Тем более хвалебных. А ты всякую чушь бейт за бейтом городишь, потому что бой только издалека видел. Нет в нем ничего завораживающего взгляд поэта, Антара, это я тебе точно говорю.
Но юноша уперся:
– В жизни не поверю, что ты ни строчки про войну не написал.
– Хорошо, – сдался сумеречник. – Есть у меня стихи. Но не про войну. Про тех, кто воюет, скорее.
– Вот и почитай, – мстительно сощурился Антара.
– Ну вот это вот как бы вот так вот можно на ваш язык перепереть, – пробормотал Рами.
И прочитал:
Тридцать бойцов – изогнутая дружина,
да сотня в доспехе. Да ночь туга, как пружина.
Хлопнет, откидываясь, блеклая парусина —
и снова тихо. Затаились цикады.
Или кто тут вместо выводит рулады,
передавленные – припахивают мокрой псиной.
Здесь понравиться может только отсутствие фальши.
Этот фарсах тарантул обходит подальше.
Незачем думать – кто всматривался раньше
и почему перестал, по каким причинам,
в эти ночи, приличествующие мужчинам,
примерно так же, как похотливый банщик.
Но увиденным не поделиться. В пыли и прахе,
в чёрном зрачке, упраздняющем прошлые страхи,
в высокомерном бденье кружащейся птахи —
мы одиноки, хоть локоть не гол…[23]
– Рами, – строго прервал его Антара.
– Да? – Сумеречник смотрел как-то очень понимающе.
– Это вообще не стихи. Это белиберда какая-то. К тому же занудная.
– Ну вот видишь, – просиял Рами. – Я ж тебе говорил – война! Что в ней прекрасного?
– Тьфу на тебя, полоумного, – в сердцах отмахнулся бедуин. – Давай есть, что ли, а то в комок слипнется и в котелке, и в брюхе.
Рами заглянул в остывшее варево и поморщился. Антара пожал плечами и принялся зачерпывать из котелка горстями. Сумеречник что-то пробормотал по-своему, прежде чем к нему присоединиться.
– Чего?.. – промычал Антара, тщась разжевать не до конца разварившийся комок.
Задержавшись со скользким шариком муки в руке, Рами улыбнулся:
– Мне всегда казалось, что финал удачный.
– Ну?..
– «…На том – спасибо. И за то, что ночь проплыла бесшумно, как рыба. Я стою на камнях, как прочерк между горами».
– Такое же говно, как и начало, – отрезал Антара.
И сосредоточился на еде.
Рами улыбнулся и облизнул испачканный в жирной жиже палец.
* * *– …Рами! Рами!!! Просыпайся!..
Антара протянул руку к спящему – и тут же рухнул на спину от удара в грудь.
Продышавшись, он разинул рот и выдавил:
– Ты чего-ооо…
Сумеречник, моргая, завис над ним и, кашлянув, тихо сказал:
– Больше не буди меня так, Антара. Руки не тяни, не трогай и вообще не подходи близко. А то убью ненароком.
– Чего-ооо…
– Д-дурак… – Рами говорил, как плевался. – Воином он хочет быть… Днем смотри, чтоб твоя тень на спящего воина не падала – а то проткнут, дурачина, балбес, поэт недоделанный…
– Рами, заткнись! – обретя полное дыхание, гаркнул Антара. – На нас напали!
Снаружи, словно в подтверждение его слов, донеслись ржание и меканье.
Кобыла госпожи Афаф зазвенела ножными путами и трубно фыркнула, беспокоясь.
Послышались крики. Следом прорезался испуганный рев верблюда.
Рами вскинул уши:
– Что случилось?
– Напали на нас, что! Набег! Кайсы скотину угоняют!
Снаружи действительно орали, мекали и ревели.
И вдруг – жуткий, пронзительный женский визг. И отчаянный вопль:
– Убиии-ииили-ииии!!..
Рами резко обернулся к выходу из шатра. За откинутым пологом метались в рассветном сумраке тени. Женщина снова заголосила:
– Убили! Обоих убили! Ааааааа!..
– Ничего себе… – ошалело пробормотал Антара.
Кричала старая Хайфа. К ее воплям присоединились другие женщины – пронзительный вой поднимался к небесам.
– Мой Джабир! Джабир! Ааааа! Сынок! Они убили Давада, аааааа!
– Ого… – чувствуя, как от нездешнего страха мерзнет спина, пробормотал Антара.
Убивать во время набега не полагалось. Угонять скот – сколько угодно. Ну женщину украсть – обычно крали рабынь, чтобы не возиться потом с семьей приглянувшейся бабы, за девственницу могли запросить выкупом верблюда, а то и двух. А за рабыню взыскивали вдвое меньше, к тому же ее потом можно было продать. Но убивать свободных мужчин – нет, такого не делали. Ну разве что по дури или без умысла, в темноте дал палкой по башке, а башка треснула, но это редко случалось…
– Пойдем, – совершенно спокойным голосом сказал сумеречник.
Антара резко обернулся. Рами уже стоял – с луком наготове и пробовал пальцем тетиву. Золотистая кобыла тревожно била копытом. Над копытом дрыгался и звенел цепью толстый железный браслет: аль-Хану, как самое ценное, пристегивали короткими металлическими путами к колышку с кольцом, на крепкий замок. Ключ от замка носила при себе Афаф – днем. Ночью она пихала его под подушку.
Кивая тонкокостной мордой, золотистая красавица перебирала длинными ногами и встряхивала гривой.
– Тихо-тихо-тихо… – улыбнулся ей Рами и похлопал между широких черных ноздрей. – Мы скоро вернемся.
И скользнул в крики и полусвет за пологом.
Подхватив копье, Антара высунулся наружу – оглядеться. И тут же заорал – на них наметом шли два всадника. С мечами – мечами! откуда у кайсов мечи?! – наголо! Разинув рот, Антара таращился на стремительно растущие фигуры в развевающихся бурнусах. Сквозь пыль и мельтешение он ясно видел – метнулась и упала, как сломавшись, женская фигура. Только рукава абайи взмахнули. У уха цвиркнуло – стрела.
Правый конник широко размахнулся клинком – прямо над головой ломающей руки тени в бьющемся на ветру покрывале:
– Джаби-иии… А! – Вопль оборвался.
Женщина рухнула в пыль и дернулась под копытами.
От ужаса Антара заорал, колени его подкосились, копье задрожало в руке, и сильный толчок в плечо опрокинул его навзничь.
От неожиданности юноша прекратил орать, посмотрел вверх и увидел Рами. Плавно и до жути спокойно сумеречник натягивал лук.
* * *Скалясь над гривой лошади, правый конник занес меч, готовясь срубить противника на скаку. Наконечник стрелы Тарега метил ему прямо в лоб.
Далеко-далеко на западе тех, кто воевал с нерегилями, учили: никогда не пытаться стоптать копытами альва, натягивающего лук. Потому что альв – он не отскочит. И не попадет под меч. Он спустит тетиву и только потом шагнет в сторону. А твоя лошадь промчится мимо – уже без седока. Потому что встречный удар длинной, в два локтя стрелы, помноженный на усилие несущейся во весь опор лошади, вынет тебя из седла играючи – и если ты не умрешь в седле, то уж точно помрешь с переломанной шеей, обвалившись на всем скаку наземь.
Этого бедуина не обучали правильной тактике боя с альвами.
Всадник получил стрелу в переносицу и обвалился в пыль, нелепо взмахнув ногами. Обдав горячим воздухом, конь прогрохотал мимо – скотина неслась напролом, роняя с мундштука пену. Второй конник рухнул на спину плашмя в десятке шагов от опускающего лук Тарега. Ему стрела вошла в ямку между ключицами. Серая кобылка, лишившись привычного груза наездника, вздыбилась и замолотила копытами, раскачивая колокольчиками на кольцах трензеля.
– Убии-иилии-иии, ааааа, за что мне это, сыноо-оок!.. Омейр, Омейр, детка моя-аааааа…
Женщина выла где-то далеко, в той стороне, где стояли шатры обеих жен шейха. С трудом прислушиваясь – горе делало голос до безобразия ревущим, грудным, неузнаваемым, – Тарег понял, кто голосит. Фиряль, старшая.
Призрачно звенели колокольчики, оседала песчаная взвесь, свистел в ушах рассветный ветер. Бледная в сумерках кобыла храпела, гнула длинную шею и поддавала задом, кося большим круглым глазом.
У Фиряль сынишка едва-едва дорос до возраста пастуха.
– Иди сюда, – тихо приказал Тарег осиротевшей лошади.
И властно протянул руку к поводьям.
Ухватив кобылу за узду, он подвел ее к распластанному на земле налетчику. Человек скребся пятками и пускал кровавые пузыри. Пробившая горло стрела раскачивала длинным оперенным хвостом в такт хриплому дыханию умирающего. Тарег сунул лук в чехол, закинул его за спину и наклонился над лежавшим. Наступив на запястье, вывернул из скрючившихся пальцев рукоять меча. Пальцы не желали расставаться с оружием и с хрустом ломались в суставах, один за другим отпуская ременную оплетку.
На влажной от крови груди фариса поблескивал медальон: не привычная ладошка Фатимы, всегдашняя «пятерня удачи» суеверных ашшаритов, а что-то совсем иное по рисунку. Приглядевшись, Тарег медленно кивнул: молния в круге. Ему говорили, что на белом камне аль-Лат выбито именно это: круг, похожий на глаз. И бьющая сквозь него молния.
