Ник Перумов
Упорядоченное
* * *
Вкругаля
Кажется, было лето и был полдень, пахло соснами, хвоей и немного машинным маслом – это приятель Вадька хвастался новым великом, «старт-шоссе», пока его домой не загнали. Четвёртый класс позади, не хухры-мухры. Шалаш, что мы, четверо приятелей – я, Вадька, Наташка и Танька – строили весь июнь, опустел, Нату и Тату тоже позвали обедать, а я вот что-то задержался – ага, опять зовут! Бабушка из окна веранды. Иду-иду, бегу! Рыжие сандалии на босу ногу, расстегнулся правый, вечно он расстёгивается, сейчас я его…
– Не торопись, – солидно сказал пушистый кот рядом.
– Так бабушка же зовёт, – я не удивился говорящему коту.
– Зовёт. И надо спешить. Только дорога у нас с тобой дальняя.
– Дальняя? Улицу перейти!
– Не перейти, – наставительно пояснил кот, – а выйти сперва на Вторую Дачную, по ней до сквера Героев, повернуть на Первую Дачную, с неё на Осипенко, а с неё на Расковой, и уж только потом на Косую, а уж с Косой можно и к нам на Чкалова.
– Зачем? – удивился я. – Далеко так!
Коту я не удивлялся. Совершенно.
– Далеко, – согласился тот, не сводя с меня пристального взгляда. – Потому и спешить надо. Вкругаля пойдём. Посолонь… А то опоздаешь… – он сделал паузу. – К обеду опоздаешь, говорю.
– А, знаю, – засмеялся я. – Я Крапивина читал вчера. «Голубятню на жёлтой поляне». Вот ты мне теперь и снишься. Я сплю, и ты – из моего сна! Верно?
- «Голубятню», говоришь? – Кот почему-то отвёл глаза, задумался. – Гм, ну да, конечно. Я из твоего сна, а ты спишь. Ну, вставай, соня! Мне недосуг. Ещё дел по горло.
И мы пошли – я и пушистый кот. Прямо по Второй Дачной. Проехала мимо автолавка, белый автобусик с надписью «Latvija» над узкой щелью радиатора, свернула во Второй Дачный переулок, загудела призывно. Прополз медленно и солидно 408-ой «Москвич», о, а вот и «Победа» дяди Пети, соседа нашего.
Однако ушли мы с котом совсем недалеко.
– Эй, задрыга!
Я вздрогнул. Рыжий Пашка, из параллельного «б», первый хулиган четвёртых классов. И с ним ещё двое, вечная парочка – Синяк с Ремнём.
– Чё, в штаны наложил вчера? – ухмыльнулся Пашка. – Махаться один на один не вышел?
– А знаешь, что с теми бывает, кто трусит да крысит, через окно раздевалки сдрищивает? – осведомился Ремень.
Ремень – здоровенный, стриженый под ноль, учителя от него все стонут.
Кота рядом со мной они словно не замечали.
– Кто крысит, тому тёмную устраиваем! – загоготал Синяк. Из всей троицы он самый хилый, но самый вредный и отчаянный.
– А с тобой, задрыга, и тёмную много чести, – Пашка сплюнул. – Мы тебя и так, при свете!
В животе липкий комок страха, и потом покрылся лоб.
Я тогда сбежал от них, да, через окно раздевалки, хотя договорился с Танькой, что… что она меня подождёт.
После школы вместе до троллейбуса дойдём.
Но я испугался этой троицы, сбежал.
И Таня больше со мной уже не ходила и вообще долго не разговаривала.
Откуда тут взялись эти трое?! У нас каникулы! Учебный год уже месяц как кончился!
Я поглядел на кота, но тот сидел себе рядом, безмятежно умываясь.
– Кот!
– Какой кот? – удивился Пашка. – Ты мне зубы не заговаривай, задрыга! Говори, махаться будешь?
Махаться я не умею.
Не умею, но – встаю, как положено.
Пашка ухмыляется, широко размахивается, намереваясь заехать мне в ухо.
…Бабушка всегда говорила – не дерись, угодишь в милицию, в детскую комнату, из школы вылетишь, в 9-ый класс не возьмут, в ПТУ пойдешь!
Драться нельзя, я знаю. Хулигану как с гуся вода, а тебе «жизнь сломают», твердят взрослые.
…Но, пока Пашка замахивается, я чуть подшагиваю, и бью его прямой левой, с доворотом бёдер, прямо в большой веснушчатый нос.
Ой!
Я же так не умею!
Я никогда никого не бил в лицо!
Пашка спотыкается, ломается, складывается пополам и падает.
Прижимая ладонь к лицу, а между пальцев – алые струйки.
Синяк и Ремень пялятся на меня в немом изумлении.
– Бежим, – вдруг шипит мне кот. – Прыгай через него! Меж ними – и бежим!
И мы бежим.
Хотя за нами никто не гонится.
Мы пробежали квартал по Второй Дачной, и кот впереди меня вдруг резко сворачивает в переулок Островского.
Там Вадька живёт. В случае чего – к нему заскочим…
– Заскакивать не будем, круга дадим, – слышу я от кота. – Ничего, успеем…
И по-прежнему не удивляюсь. Ни своему умению, ни говорящему коту-поводырю.
Переулок Островского короткий, вон уже и Первая Дачная, над ней пыль – видно, только что грузовик протащился.
И за пылью я вдруг вижу её.
Таньку Махнину.
Ту самую. Она стоит и глядит прямо на меня, глядит растерянно как-то, словно домашку дома забыв. Хотя, конечно, она никогда ничего не забывала.
– Т-тань?
Они что, сговорились все? Сперва Пашка с Синяком да Ремнем, а теперь ещё и она.
Щеки у меня горят. Ой, ой, ой, до чего же стыдно…
Она меня ждала, а я струсил.
– Сашка, привет, – грустно говорит она мне. – Послушай, тут такое… помощь нужна…
Кот внимательно глядит на меня.
…Мы опоздаем, мы точно опоздаем, если пойдём за нею.
Кот выжидательно смотрит.
Но, уж раз я заехал в нос самому Пашке – ох, что будет-то, нажалуется наверняка, может, уже и в милицию побежал? – то…
– Конечно, Танюх, – говорю я как можно более независимо. – Идём. Жаль, велика нету.
Она улыбается, и мы идём.
Идём дальше.
* * *
…Дорога заканчивается.
Вот уже конец Косой улицы, видно начало нашей Чкалова. Сколько ж мы проходили? И почему я про бабушку не подумал? Что она скажет, когда узнает, что с нами приключилось?
– С бабушкой всё будет в порядке, – говорит кот. Ему тоже досталось.
Роскошная шубка кое-где подпалена, с другой стороны – свисает мокрыми сосульками.
– Мы… успели? – спрашиваю я. Почему-то мне кажется, что нет. Не зря же Таня крикнула, прежде чем исчезнуть – «опоздаешь!»
– Успели, – удовлетворённо говорит кот. – Хотя и времени в обрез осталось.
– Постой, – говорю я. – То, что мы видели, там, на ручье через Осипенко…
Кот отворачивается и вновь принимается вылизываться, хотя времени, говорит, уже не осталось.
– Те трое… Трое мальчишек…
– Не думай про них, – перебивает кот.
– Всему своё время, – добавляет он вдруг чужим голосом.
– Кот…
Те трое на деревянном мостике, под которым мы пролезли, трое, которые звали меня…
– Ну, чего «кот»?
Мы уже у самой калитки нашей дачи. В песочнице играет пятилетняя Ленка, внучка хозяйки.
– Это ж всё не просто так, да?
– Понял, да? Догадался, да?
– Трудно было не, – говорю я… нет, уже не я. Взрослый и солидный, поживший человек. – «Голубятня на жёлтой поляне» тогда ещё не была написана. Крапивина я читал, но – «Мальчика со шпагой», в «Пионере», а там никаких снов не было.
Кот что-то хочет сказать, но этот «другой я» его останавливает.
– Пашка – это раз, когда я струсил. Танька – это два, я её предал. И остальное – там, на ручье, когда под мостом бежали, через воду…
– Зато сейчас, – перебивает кот, – ты не струсил и не предал. Закрыл грехи свои.
– Грехи? – вновь усмехается тот я, который не я. – Грехов у меня много, кот, и таких, что…
– А про них, – щурится он, – уже не тебе судить. С чего всё началось, с чего дорожка кривая потянулась – то и грех.
Я сажусь на корточки, протягиваю руку, глажу мягкую шелковистую шёрстку там, где её не тронул огонь и не намочила вода.
– Кот, – говорю я. – Ты ведь не просто так кот, верно? Ты…
– Как это «не кот»? – возмущается мой пушистый товарищ. – Самый что ни на есть кот! Вот, смотри сам! Лапсы, усы, хвост! Всё, как полагается!
– А кто у вас тогда «не просто так»?
