Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - фюрст

Люблю устраивать неожиданности другим, но не люблю, когда их по-свински подкладывают мне.

В голосе Ордоньеса прозвучала неподдельная зависть, когда сообщил о пассажирке, и пока я стоял с раскрытым ртом, он повернулся и подчеркнуто деловито начал присматриваться к слаженной работе матросов на каравелле, а я, напротив, ошалело смотрел на быстро скользящий мимо берег.

Даже каравеллы Ордоньеса, не имея надлежащих инструментов, уверенно плавают только вдоль берега, как аргонавты какие-то, а переход через океан — что-то дико экстремальное, в слепой надежде не промахнуться мимо огромного материка на другой стороне.

И пока корабль не повернул в открытый океан, надо что-то решить. Быстро. Берег этот принадлежит, если не ошибаюсь, королевству Брегония, чья принцесса у меня на борту. Более того, в моей каюте.

Конечно, королевства уже не существует с момента, как в него вошли мои войска, точно так будут упразднены и все прочие карликовые государства, а принцесса фактически уже перестала быть ею… но пока этого не знает, потому надо не забыть поклониться, для меня это ничего не стоит, тем более — красивой женщине.

— Ну, граф, — сказал я в сердцах, — и подсунули вы мне свинью!.. А я-то думал, на ваш корабль и мышь не пролезет!

Ордоньес обернулся, огромный, лицо в белых и багровых рубцах шрамов, в глазах грозное веселье.

— Ваша светлость, — сказал он с чувством, — я всегда говорил, вам везет, как уж и не знаю!

— В чем на этот раз?

Он вздохнул.

— Если бы в мою каюту пробралась такая красотка, клянусь всеми богами моря, я бы отбиваться не стал!

— Точно?

— Могу поклясться и своим кораблем! А вас вон как перекосило, будто лимон сжевали… Как можно таким обожраться?

— А вот можно, — сказал я сварливо. — Что женщины?.. Одно и то же. Мне бы что-нить рыбное… Ладно, пойду поговорю.

Я начал спускаться с качающегося мостика, стараясь не промахиваться мимо ступенек, а он сказал в спину с фальшивым сочувствием:

— Да-да… поговорите.

Я открыл дверь в каюту, сошел по ступенькам. Леди Констанция вскочила из-за стола, прекрасная и решительная, с разрумянившимся лицом и блеском самопожертвования в ясных глазах.

— Сэр Ричард!

Я указал пальцем наверх.

— Слышите, наверху шум? Матросы подступили к капитану с оружием в руках. Назрел бунт, народ жаждет выбросить вас за борт. Женщина на корабле — к беде, знают все.

Она охнула:

— Но как же…

— Предрассудки, — согласился я сочувствующе. — Дикий у нас еще народ, темный! В гороскопы верит. Представляете, идиоты? С виду вроде люди, а на самом деле козлы, скорпионы, овны. Но таких, увы, большинство. А когда у этого большинства еще и оружие, нельзя не считаться, хоть у нас не совсем демократия. Я попросил Ордоньеса договориться насчет высадки вас на берег, но простой трудовой народ настроен очень уж решительно. Мол, и у нас есть права, потому за борт, кричат, и все.

Ее глаза стали огромными, в них впервые проступил ужас.

— Это ужасно!

— В какой-то мере я с вами согласен, — ответил я. — Хотя и должен учитывать волеизъявление народных масс. Вот до чего доводит чистота и благородство помыслов. Вы по детскости своей…

Она пылко возразила:

— Я взрослая, сэр Ричард!

— Но знаете ли, — спросил я, — что на море действуют совсем другие законы? А сухопутные… так их здесь зовут, не имеют на кораблях силы? Это я к тому, что ваша жертвенность здесь напрасна.

— Как это?

— Не будет засчитана, увы.

Она вскрикнула, как раненая птица:

— Почему?

— То, — объяснил я, — что толкнуло вас сюда явиться, может быть признано осуществившимся либо в вашем королевстве, грубо захваченном жестоким… э-э… захватчиком, моей светлостью то есть, либо в его лагере, в моем, значит. Вблизи стен вашей столицы. Таковы каноны юриспруденции, дорогая принцесса! Не я ее придумал, это все грубый Рим с его гладиаторами, а затем папской властью. Потому и говорю, вы многого еще не знаете…

Голос мой звучал мудро и проникновенно, и хотя эту чушь выдумываю на ходу, но вижу, как ее лицо изменилось, поверила, ужаснулась, опечалилась, даже оглянулась на дощатую стену, за которой вот-вот начнет отдаляться берег.

Раскрасневшиеся щеки побледнели, она наконец проговорила дрожащим голосом:

— Ну тогда… Изнасилуйте меня побыстрее да выбросьте на берег… Чтобы мои подданные увидели, как я честно разделила со своим народом его скорбную участь.

— От вашего королевства уже далеко.

— Расскажут, — вздохнула она. — О таком расскажут, вы же знаете, в первую очередь.

— Неужели и ваши подданные такие?

— Все люди, — сказала она сердито, — такие! Но на этот раз и я не буду скрывать.

— Не доплывете, — сказал я безжалостно. — А поворачивать корабль не стану.

Ее глаза радостно заблестели, она сказала с просветленным лицом:

— Прекрасно! Вы хорошо придумали. Пойдет слух, что вы меня зверски изнасиловали и убили, а обезображенный труп сбросили за борт. Мое имя войдет в святцы, мой портрет повесят в тронном зале! Может быть, даже сделают барельеф со сценами… ну, моей мученической смерти в гнусных лапах жестокого тирана, хотя, надеюсь, без лишних подробностей и не слишком реалистично, все-таки детям будут показывать и учить на моем примере стойкости и верности долгу… а также великой любви к своим подданным. Возможно, на что не смею и надеяться, поставят небольшую статую в самом дворце… или хотя бы в саду у фонтана?

— Да, — сказал я, — рядом с Гераклом, разрывающим пасть писающему мальчику. Вы все продумали, как я вижу.

— Я принцесса, — ответила она с достоинством, — я обязана продумывать свои слова и действия наперед.

— Леди Констанция, — сказал я с холодной учтивостью, — мы на корабле, а здесь, как я уже упомянул, другие законы. Закон тайги, в смысле закон моря. Здесь женщин не насилуют, а сразу топят. Почему? А потому, что едва на корабле появляется женщина — крысы в панике бегут на берег. Они умные, знают, чем это кончится.