Мария Захарова - Вой лишенного, или Разорвать кольцо судьбы

— Только тронь, оторву, — прошипел Лутарг, перехватив приблизившуюся к щеке руку.

Он все еще хрипло дышал, все еще перепрыгивал через валуны, преодолевая преграды, но мыслил четко, несмотря на бег.

— Ты кричал, — заскулил пойманный, крутя кистью в надежде ослабить захват.

— И? — шипение переросло в рык, прокатившийся по комнатушке звуковым торнадо.

— Я… я…

Тот, что рядом подвывал, но даже глаз не открыл. Незачем.

Тепло и страх, находящегося так близко — кричали, обострив чувствительность до предела.

— Он как лучше хотел, — раздался шамкающий голос со стороны.

Справа, два локтя по прямой и левее, определил он. Бутом — по голосу.

— И?

— Отпусти его, Лу. Он новенький.

— Пусть попросит, — усилив захват, выдавил он.

— Пжлст… — съедая гласные, заскрипел обладатель руки, извиваясь в болезненных конвульсиях.

— Лу…

— Отстань, старик. Слышал.

Лутарг выпустил пленника и положил руку на грудь, словно минуту назад она не была орудием пытки и благодаря ее воздействию не трещали кости.

— Спать хочу, — бесстрастно молвил он, даже не соизволив посмотреть на жертву.

— Да, Лу, — подтвердил все шепелявый.

— Не трогать.

— Нет, — тихим шелестом просквозило мимо.

Возня, родившаяся с началом разговора, затихла на последнем слове. Воцарилась абсолютная тишина, и даже дыхание замерших не нарушало ее. Только один решился — тот, кому можно.

— Спи, Волчонок.

Сделав глубокий вздох, Лутарг открыл глаза. Ничего не изменилось, вокруг уродливая темнота, привычная для всех, но не для него. Взгляд отследил ход знакомых выбоин на потолке, прогулялся по ним и завис, найдя средоточие первого удара — звезда.

Звезда — зрительно рыхлая, но твердая на ощупь, обманчиво манящая и предающая. Не то место, не слабое, не для копающего. Обманка для дураков.

Он скривился так, что свело зубы. Скривился от того, что знал нанесшего первый удар и выбрал потому, остался тут, чтобы помнить. Помнить себя.

"Не забыть", — вклинилось в мозг, осело смоляной жижей, не вытравишь, но он рад.

Это его сила, его совесть и боль. Это его жизнь.

— Лу… Тарген… Волчонок!

Он встрепенулся, подобрался, напрягая мышцы так, что сухожилия завыли от натяжения, готовые к броску. Сейчас!

— Тихо, Лутарг, тихо.

Знакомый шелест прорвался сквозь пелену, успокаивая.

— Это я. Всего лишь я — Сарин. Свой.

— Свой, — эхом проскрипел он, растирая глаза, чтобы вернуть зрение. — Свой.

— Да, идем Лу. Сейчас, — прошелестел старик, беззвучно поднимаясь с лежанки.

— Сарин?

— Вставай Тарген, сын Лурасы, твое время пришло.

Синастела могла сойти за покинутый город, если бы не караул, исправно несущий службу. По каждой крупной улице, взад и вперед, маршировали гвардейцы из внутренней охраны. Их яркие мундиры, с начищенными до блеска пуговицами, выделялись на фоне повсеместной серости, как домов, так и влажных предрассветных сумерек, еще не потревоженных солнечными лучами.

Как и большинству маленьких приграничных городов Синастеле нечем было похвастаться, кроме как наличием гарнизона и белокаменным дворцом вейнгара, не таким величественным, как в столице королевства Тэлы, но все же.

Даже сейчас, укрытый кольцами тумана, с поблескивающими от влаги стенами, дворец выглядел прекрасным принцем, взирающим свысока на безликую массу подданных.

Этой ночью в Синастеле не было ни одного дома, где бы ни трепетала на сквозняке свеча, или ни тлела лучина, разгоняющая мрачную темноту. Спокойный сон в минувшие сутки был дарован только детям, которые в силу возраста и ненарушенной еще веры в лучшее, могли забыть о происходящем и уплыть в царство иллюзий.

Взрослые же были на пределе. Сил на разговоры уже не осталось, так же как и веры, что несчастье обойдет стороной, и потому люди молча жались друг к другу, держа за руки любимых и ждали, когда тишину нарушит предупреждающий крик дозорного.

Никто не знал, когда это случится, когда именно беда перешагнет порог, но вести и слухи, приносимые с границы, делали свое дело, повергая народ в пучину страха. Ведомые его тугой нитью, жители Синастелы, довели себя до отчаяния, поглотившего их жажду жизни. Каждый задавался только одним вопросом — кто на этот раз.

Когда пять дней назад с Трисшунских гор прибыл гонец с известием, что шисгарцы подняли белый флаг, улицы Синастелы огласились воплями и стенаниями. Во всем городе было не сыскать ни одной женщины-матери, чьи глаза не покраснели бы от слез, ни одного мужчины-отца, лоб которого не прорезали предательские морщины скрываемых переживаний. Весь люд сковал страх, хоть тогда еще оставалась надежда, что флаг, взвеянный на башне Шисгарийской крепости, свидетельство скорби. Теперь же ее не осталось, так как доподлинно стало известно, что семерка карателей прошла через приграничные деревни.

Это длилось на протяжении бесчисленного количества лет. Никто не помнил, когда все началось, не знал, почему это происходит, но каждый год в течение месяца белый стяг трепетал на ветру, украшая шпиль горной крепости и рождая ужас в сердцах и умах тэланцев.

Ежегодно семеро шисгарских всадников переправлялась через перевал, чтобы заглянуть в каждый тэланский город и забрать с собой одного человека по собственному выбору. Это мог быть кто угодно, никто не знал, по какому принципу ведется отбор, но одно было известно наверняка, после посещения карателей в поселении становилось на одного жителя меньше.

И ничто не могло остановить их, ни стены, ни армия, ни мечи. Не имелось в Тэле оружия способного причинить вред жителю из-за гор, не было преграды, через которую ему не пройти. Также как не существовало силы способной удержать выбранного им. Как только каратель касался жертвы, она теряла себя, теряла свою суть, отдавая ее шисгарцу, полностью подчиняясь его воле, готовая идти хоть на край света, и даже цепи не могли удержать ее.

Именно этим утром, когда вся Синастела замерла в страхе ожидания неизбежного, к напряженно застывшей у городских ворот страже, подошли два путника.

— Доброго вам дня, — обратился к охране тот, что пониже, спустив с головы капюшон. — Когда пускать начнете?

Это был старик. Его изъеденное морщинами лицо имело болезненный серо-зеленый оттенок, и даже дорожная пыль, осевшая на коже во время долгого пути, не скрывала этого.