Лорел Гамильтон
Ласка сумрака
Книга посвящается Дж. Он терпеливо приносил мне чай и впервые наблюдал весь процесс с начала и до конца. После этого он все еще меня любит – и вы, связанные браком с нами, творческими натурами, поймете, как много это говорит о нас обоих.
Лунный свет посеребрил комнату, раскрасив кровать тысячами оттенков серого, белого и черного. Двое мужчин в кровати спали глубоким сном. Настолько глубоким, что, когда я выкарабкивалась из их объятий, они даже не пошевелились. Под лаской лунного света моя кожа сияла белизной, а кроваво-красные волосы казались черными. Я натянула шелковый халат – было прохладно. Что бы ни говорили о солнечной Калифорнии, но глубокой ночью, когда рассвет кажется далекой мечтой, здесь совсем не жарко. Ночь, нежным блаженством вливавшаяся в мое окно, была декабрьской ночью. Дома, в Иллинойсе, я ощущала бы запах снега, такой морозный, что тает на языке. Такой холодный, что обжигает легкие, такой холодный, будто вдыхаешь ледяной огонь. Каким и должен быть воздух в начале декабря. Ветерок, пробивавшийся сквозь оконные занавеси за моей спиной, доносил сухой и резкий аромат эвкалиптов и легкий запах моря. Соль, влага и что-то еще – это неопределимое ощущение близости океана, не озера: не умыться и воды не выпить. На океанском берегу можно умереть от жажды.
Три года стояла я на берегу вот этого океана и каждый день понемногу умирала. Не буквально – выжить-то я выжила, – но веселой жизнью такое существование не назовешь. Я – урожденная принцесса Мередит Ник-Эссус, из аристократии фейри. Самая настоящая принцесса эльфов – единственная, рожденная на американской почве. Когда я исчезла из виду три года назад, пресса просто взбесилась. Слухов, что меня где-то видели, ходило не меньше слухов об Элвисе. Меня замечали то там, то здесь по всему миру. На самом деле все это время я прожила в Лос-Анджелесе. Я спряталась за маской, стала просто Мередит Джентри, для друзей – Мерри. Обыкновенный человек, только с каплей крови фейри, простой детектив в агентстве Грея, чья специализация – "Сверхъестественные Проблемы – Волшебные Решения".
Легенды гласят, что фейри, изгнанный из волшебной страны, будет чахнуть и слабеть, пока не погибнет. Это и правда, и неправда. В моих жилах хватает человеческой крови, чтобы соседство металла и техники меня не беспокоило. Некоторые из низших фейри могут на самом деле зачахнуть и умереть в городе, построенном людьми. Но большинство сможет существовать и в городе: это вряд ли доставит им удовольствие, но они выживут. Вот только что-то, какая-то часть их существа будет таять, та часть, что знает, что не все бабочки, которых видишь, – это действительно бабочки; та часть, что помнит ночное небо и ураганный ветер от взмахов кожистых или чешуйчатых крыльев – ночных крыльев, порождающих среди людей слухи о драконах и демонах; та часть, что помнит сидхе, гарцующих на конях, созданных из звездного света и снов. Эта часть начинает отмирать.
Меня не изгнали, я сбежала сама, потому что рано или поздно очередная попытка меня убить оказалась бы удачной. Мне просто не хватало магии или политического влияния, чтобы себя защитить. Свою жизнь я спасла, но кое-что потеряла. Потеряла ощущение связи с волшебной страной. Потеряла дом.
Сейчас, стоя у подоконника и вдыхая воздух, несущий запах Тихого океана, я смотрела на двух спящих мужчин и чувствовала, что я дома. Оба они были аристократами Неблагого Двора сидхе – мрачного сборища, королевой которого я когда-нибудь стану, если убийцы не доберутся до меня раньше. Рис лежал на животе, одна рука свесилась с кровати, другая пряталась под подушкой. На той руке, что была мне видна, даже в такой спокойной позе рельефно вырисовывались мускулы. Сияющий водопад белых кудрей ласкал обнаженные плечи, спадал вдоль крепкой спины. Правая сторона лица была прижата к подушке, и шрамов на месте отсутствующего глаза не было видно. Уголки рта, изогнутого как лук Купидона, загибались кверху: Рис слегка улыбался во сне. Он красив по-мальчишески и останется таким навсегда.
Никка лежал, свернувшись калачиком, на своей стороне кровати. У него было милое, почти хорошенькое лицо, а когда он спал, оно становилось лицом ангельски чистого ребенка. Он выглядел невинным, хрупким. И очертания его тела были мягче, не такие рельефно-мускулистые. Руки у него огрубели от постоянных упражнений с мечом, да и мускулов под бархатистой гладью кожи было достаточно, но по сравнению с остальными стражами он был мягче – скорее придворный, чем солдат. Лицо одновременно соответствовало и не соответствовало телу. Ростом он был более шести футов[1] в основном за счет длинных-длинных ног; стройная талия и длинные, изящные руки уравновешивали эту длину. Цветами Никки были оттенки коричневого: кожа цвета светлого молочного шоколада и волосы до колен насыщенного темно-каштанового оттенка. Не переходящего в черный, а именно цвета опавших листьев, что долгое время оставались под пологом леса, пока не сопрели, приобретя густой, влажный коричневый цвет, цвет пружинящей лесной подстилки, в которую можно погрузить руки и вынуть их влажными, пахнущими зарождающейся жизнью.
В слабом лунном свете трудно было разглядеть его спину и даже верхнюю часть плеч. Почти все его тело было скрыто одеялом, иначе на спине можно было бы увидеть совершенно неожиданную вещь. Дело в том, что отцом Никки был фейри, имевший крылья бабочки, – не сидхе, конечно, но все же фейри. И гены оставили на Никке свой отпечаток: рисунок крыльев на спине, как гигантскую татуировку, но только более яркую и живую, чем можно получить с помощью чернил или красок. От предплечий вниз через всю спину, продолжаясь на ягодицах и бедрах и кончаясь лишь около колен, шло многоцветье крыльев: буйволино-коричневый, желто-телесный и на их фоне черно-розово-голубые круги – как "глаза" на крыльях ночного мотылька.
В полутьме, крадущей оттенки, он и Рис были как две тени, затаившиеся на кровати, – одна бледная, другая темная. Впрочем, я знала существа темнее Никки, гораздо темнее.
Дверь спальни беззвучно открылась, и, словно моя мысль призвала его, в комнату просочился Дойл и закрыл за собой дверь так же беззвучно, как и открыл ее. Я никогда не понимала, как ему это удается. Когда я открываю дверь, без звука обойтись не получается. Но Дойл, когда хочет, двигается будто наползающий мрак – беззвучно, невесомо, неощутимо – пока не заметишь вдруг, что свет исчез и ты в темноте, один на один с чем-то невидимым. Его называли Мраком Королевы или просто Мраком. Королева могла сказать: "Где мой Мрак? Позовите моего Мрака", и это означало, что вскоре кто-то лишится крови или жизни. Но теперь, как ни странно, он мой Мрак.
