Шатт и Амарга
ЧТО-ТО ОСТАЕТСЯ
Ставни закрыты,
Замки, молитвы,
И всякое прочее —
Утром прокляты,
В полдень забыты —
Те, что летают ночью.
Клещи ущелий,
Спины вершины,
Укрыты тьмою,
Снегов перины
На дне долины —
Жилье людское.
Вот ветры твари
Крыла распяли,
Гремит, хохочет
Как лист металла
Урок вокала
Тех, что летают ночью.
Глаза — агаты,
Когтисты лапы,
И в новолунье
Паденья ваты
Иных крылатых
Полет бесшумней.
Кровавой дани
Ищет созданье,
Отраву точит
Клыкастой пасти.
И черной масти
Те, что летают ночью.
Вот вороные
Раскрылись крылья.
Огонь геенны!
И снежной бури
Косые струи
Стучатся в стены.
Путник ли это?
Жена соседа?
За стенкой кочет?
О нет, снаружи
В ветрах и стуже
Те, что летают ночью.
Молитесь, сестры,
За тех, кто просто
Пал на колени,
Страшась кончины,
Огнем лучины
Гоняет тени.
Любитель крови
На снежной кровле —
Крыла и очи
Не слишком грозны.
Молитесь, сестры,
За тех, что летают ночью.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Редда негромко заворчала. Припожаловал кто-то. Ун вскинул кудлатую башку.
— Тихо, малыш. Спокойно.
Гость за дверью топотал и пыхтел, как медведь. Взлез на крыльцо, кхекнул вежливо. Для верности постучал.
— Слышь, паря. Того.
— Заходи, — я подвинул к себе миску.
Обедает Сыч-охотник. Черт бы побрал этого Борга. Вовремя, как всегда. Небось, опять с тем же самым.
Вошел, покосился на собак. Редда фыркнула, а Ун уселся и принялся презрительно скрести за ухом, вычесывая воображаемых блох.
— Того, — сказал староста, — По делу я, стало быть. От общины, Сыч.
Ну, точно — с тем же самым. Вот принесла нелегкая.
— Проходи да садись, — черпанул из миски. — Что за дело ко мне у общины?
Он кашлянул, с достоинством утвердил зад на лавке, пригладил бороду. Крякнул.
— Тварь эта, Сыч. Споймал бы ты уж ее, что ль? Всю ж скотину перепортит.
Сыч-охотник снова черпанул похлебку.
— Видано ли дело, чтоб нечисть всякая взор Господень оскорбляла? Богоугодное дело совершишь, Сыч!
Я не удержался, буркнул:
— Ловил уж я твою тварь. Не ловится она. А вреда от нее скотине нету.
— Да как же нету вреда, когда Кайд Кузнец нетель свою забил позавчерась, порченая потому что! И мясо ж никто брать не хотел.
— Я взял, — отрезал Сыч-охотник и отправил в рот еще одну ложку…
— Кайд — он кузнец, — гнул свое староста, — В таких делах понимает. Сказал — порченая скотина.
— То — Кайдово дело, — если кто дурак, это надолго, — И с чего бы кузнецу понимать в скотине, э?
Староста сопел. Потом завел по новой.
— Слышь, Сыч. Мы б, того. Всем миром… Денежку бы собрали, Сыч. А ты ж охотник. Ты ж — ого-го! Окромя тебя некому.
Денежка. Денежка — того. Надо взять.
— Сколько? — аж хлебать перестал — жаден Сыч-охотник.
— Ну-у, — замычал Борг, — Это, стало быть… Две гривны, Сыч. Да. Две гривны.
— Мало. Шесть. С половиной.
Шесть с половиной — в самый раз. Может, отвяжется.
Староста запыхтел, жуя бороду. Мне почудился натужный скрип его мозгов. Давай-давай. Думай. Оно полезно. Не стоит тварь никакая шести с половиной гривен, это тебе всякий скажет. Совсем осатанел Сыч от жадности.
А Борг вдруг просиял всей объемистой своей рожей:
— По рукам.
Вот черт. Пришлось изобразить, что я тоже доволен.
— Ну, того, — сказал он, — Денежку я тебе принесу, как споймаешь.
Важно кивнул, опять огладил свою шерсть, почти такую же густую, как у меня, только рыжую. Потому как он, Борг, то бишь, — альд, они, альды, поголовно почитай — рыжие. А Сыч — тил. Чужак, сталбыть.
Староста поднялся.
— Того, паря. Действуй.
И удалился, донельзя собой довольный.
Дьявол, как же я буду ловить тварь эту, когда она, тварь то есть, засаду чует? Было ведь уже — три ночи стерег, в разных хлевах, в удобных самых, с сенниками, через них лазить — милое дело. А тварь-то — того — крыши разбирала. Да все подальше от меня, подальше…
«Наделены даром эмпатическим…» Выходит, что так. Они вообще, того, твари всяческие — слухучие то есть. Оборотни там. Арвараны опять же. А Кадакар — он Кадакар и есть. Чего только тут не прыгает-бегает. А еще вот — летает. Ента-то тварь — того, навроде пташки. Следов-то на снегу не оставляет. А Эрб говорил: «Нетопырь огромадный, в два человека ростом, и воет-то, и хохочет, аки диавол, тьфу, прости Господи!»
Ну, в два человека — эт’ он хватил. Что ж выходит — больше арварана тварь эта неведомая?..
Фу ты-ну ты, и кто тебя за язык тянул с деньгами с ентими, Сыч? На черта тебе шесть гривен, пусть даже и с половиной?
Я вытащил из котелка глухариное крыло, принялся глодать.
Думай, приятель. Думай. Ты ж — того, охотник. Шевели мозгами, ох-хотничек.
Итак. Добыча. Летучая. Слухучая. Зубастая.
Зубы-то тут при чем? Ну как же — кусает-то зубами. Кровь сосет. А скотина после этих визитов дрыхнет. До полудня дрыхнет и встает, как ни в чем ни бывало. Жрать просит.
Может, силок поставить? Ничего себе птичка, в два человека ростом… А что, вдруг сработает?
Слушай, Сыч, ежели словишь тварь эту — будешь взаправду ого-го — охотник! Да и Кайду Кузнецу нос утрем. А то че он его задирает, нос в смысле?
— Что, Редда? Будем тварь ловить?
Она шевельнула острыми ушами, склонила голову набок, внимательно глядя в лицо.
«Не поняла приказа».
— Редда, девочка. Хозяюшка, хорошая моя.
Улыбнулась, вывалив язык. Ун ревниво вздохнул.
— Ну, парень. Ты у меня тоже золото, а не пес.
Хлопнул по колену, и оба подошли.
— Эх, звери, звери, — одной рукой я трепал лохматые Уновы уши, другая досталась Редде.
Ребята вы мои ласковые…
На самом деле, если бы не собаки… Свобода — енто, того, хорошо. Токмо вот скорехонько так выходит, что торчишь ты, как соломина в дерьме, и просвету никакого. А тут вот — такие два приятеля. Ух, какие два приятеля!
— Ун, прекрати. Ар, щенок! Ишь, разрезвился.
Он виновато облизнулся.
— Жрать хочешь? Решил хозяином подзакусить, раз, зараза, не кормит?
