Мария Ермакова - Зеркала

Ильритана — древняя столица ильрийских королей, стояла на пересечении крупных торговых путей. Это был последний, перед просторами Белоземья, большой город — дальше на север простирались глухие долины в кольцах замороженных холмов, а за ними заснеженные пустоши раскинулись безжизненным Белым Безмолвием до самого Последнего порога — непроходимых скал, за которыми вырастали величественные, вечно покрытые снегом, горы.

С Юго-запада подступал к стенам столицы огромный лесной массив, с которым человек почти не пытался справиться — Ильрийская Чаща. Жители королевства почитали ее как место, полное чудес, и привычно гордились, страшась, тайнами, скрытыми плотным пологом древесных крон. Однако страх не помешал им проложить через дремучие дебри несколько крупных, хорошо оборудованных и тщательно охраняемых трактов — залог успеха существования Ильританы, как оплота торговли в этой точке Великой равнины. Так называлась бОльшая часть материка Ветри, которая занимала пространство от скалистой границы Последнего порога до западного берега Антэоса или, как называли его простецы, Безвременного моря.

Дороги с Юга и Востока были так же удобны, сторожевые крепости не знали нужды в людях и провианте. Водить торговые караваны через Ильритану было одним удовольствием! Поэтому на столичном базаре можно было встретить товары, привезенные из различных уголков Великой равнины и из-за моря. Здесь продавали знаменитые мерцающие ковры из шкур верде — оленей, водившихся только в Белом Безмолвии; и искусные светильники из Альбы, почти не требовавшие масла. Здесь пылились никому не нужные, но порой бесценные древности, привезенные каким-нибудь смельчаком из-за Пустыни. В воздухе вкусно пахло жареным мясом и тушеными овощами. Весело пенилось пиво, а вода из глиняных кувшинов водоносов студила грудь и хмелила голову. Здесь продавали целебные травы и амулеты на все случаи жизни. Меха тяжело лежали на прилавках вперемешку с блестящими восточными тканями; парчовые, шитые золотом и серебром, кошельки богачей соседствовали с тряпьем женщин, продававших себя и своих детей за несколько монет; гниющие свалки чавкали под ногами неподалеку от дорогих лавок, где мерцали призывно тончайшие вина в бутылках из красного и синего ротманского стекла; шмыгающие под ногами воришки и крысы; мухи и осы, кружащие над грудами невиданных плодов…

Огромное количество товаров, толстые кошельки местных торговцев и заезжих купцов привлекали сюда самое живописное отребье и самое опасное ворье со всего королевства. Здесь не проходило и часа без мошенничества, кражи, а то и убийства, совершавшегося прямо на глазах у прохожих. Но все происшествия утопали в шуме голосов, бое часов на магистратской Ратуше, цоканье копыт и криках базарных торговцев и, тем паче, торговок.

Таким был Столичный базар. Таким увидел его усталый путник, кутавшийся в пыльный плащ, в тот осенний день, когда солнце скрылось за серыми тучами на долгое время, в тот час, когда часы на Ратуше били полдень.

Он медленно шел вдоль торговых рядов, а зоркие глаза из-под низко надвинутого капюшона выискивали лишь одному ему известную цель. Подул холодный ветер, сорвал капюшон, открыл бледное лицо. Путник был молод, если не сказать, юн, но настороженный взгляд голубых глаз указывал на то, что всякому, кто встанет на его пути, не поздоровится. Было в этом лице еще безразличие человека, ставящего себя выше толпы, и безмерная усталость тяжелого пути, которую путник явно пытался скрыть.

Он плотнее запахнул плащ, откинул с лица светлые волосы, и остановился, разглядывая темную дверь лавки. Никакой вывески над ней не было, но что-то подсказывало ему, что это именно то, что он искал. Он огляделся по сторонам и шагнул внутрь.

В лавке царил полумрак. Сизый дымок воскурений струился от четырех жертвенников по углам комнаты. Вдоль стен тянулись полки, заставленные банками зеленого и коричневого стекла, деревянными и железными бочонками, полотняными мешочками и пыльными бутылками.

— Чего хочет молодой господин? — раздался дребезжащий голос.

Юноша обернулся.

Дряхлая старуха стояла перед ним, но ярче углей горели ее черные глаза, а длинные, никогда не стриженые, волосы мели пол седыми космами.

— Я хотел бы посмотреть травы, мать! — юноша почтительно поклонился.

— Травы? — усмехнулась старуха, бесцеремонно оглядывая его.

Зоркие глаза приметили дорогую чернильницу, пристегнутую к поясу вместе с почти полным кошельком, и болезненную бледность, и грязный плащ.

— Зачем тебе травы? — продолжала спрашивать она, и в неверном свете жертвенников ее лицо издевательски кривилось. — Ты не беден. Деньгами ты можешь утолить все свои печали!

— Но я и не богат, — спокойно отвечал он.

Он едва держался на ногах от усталости и боли, но простой ведьме не следовало догадываться об этом. Впрочем, эта ведьма была слишком старой и мудрой, чтобы не разглядеть его усилий. Потому и издевалась над ним, не спеша помочь. Он не винил ее за это. Ведь не винит же человек муху, назойливо жужжащую над головой?

С минуту она молча смотрела на него. Затем лицо ее приняло прежнее выражение — недоброе и немного сонное, но улыбка стала искренней.

— Хороший ответ, благородный господин! — кивнула она. — Пойдем, я покажу тебе то, что ты ищешь…

Она прошла вперед, и юноша, придерживая разлетающиеся полы плаща, последовал за ней вглубь лавки.

Ведьма кивнула на полки с полотняными мешочками и отошла в другой угол, изредка поглядывая на гостя. Тот один за другим раскрывал мешочки, разглядывая их содержимое, иногда принюхивался. Но пока ничего из того, что ему была нужно, не попадалось.

— Ты чужестранец? — невзначай спросила старуха. — Откуда ты?

— Из Эвиньона, — отвечал он, продолжая поиски.

— Дорога из Белоземья далека, и всегда опасна! Что привело тебя к нам?

— Я — странник Ордена дэльфов. Следую в Кабестан по делам Ордена.

— Ты выбрал дорогу вместо теплой монашеской кельи и скриптория? Воистину ты любознателен, молодой господин! И, кажется, разбираешься в травах…

— В дороге дэльфу может пригодиться любое знание! — он отобрал два мешочка, и подошел к старухе. Та едва взглянула.

— Три монеты, господин.

Из кошелька, подвешенного к поясу, юноша достал пять серебряных монет, и вложил в ее темную ладонь.

— Петушиная радость растет только на глухих болотах, мать. Ты, наверное, устала, добираясь до них?