Ирина Юрьева
Магия взгляда. Часть 2: Ливтрасир
Фастэ, особенный день, когда светлая часть равна темной, пришел, пробудив ото сна старый Лес. Набухают округлые почки… Уже показались кончики листьев на хрупких ветвях, одевая деревья в зеленую дымку…
В оврагах еще лежит снег, а пригорки, лишившись своих белых шапок, уже поросли бледно-желтой травой-Самоцветом. Ее хрупкий стебель не виден под россыпью мелких цветов, что проклюнулись раньше других. Самоцвет не боится последних морозов, он знает: в назначенный час налетят и холодные ветры, студя воду лужиц до тонкого льда, и дожди вперемешку со снежной крупой. Но все это будет потом, а пока Самоцвет устремляет к блестящему солнцу полупрозрачные венчики.
Бледно-желтая россыпь его лепестков может вылечить кашель, прогнать боль в суставах, а семя — остановить очень сильную кровь. Пока рано его собирать, хотя Норт и просил заготовить побольше целебных трав. Альвенн знала, что это не прихоть.
— Придет день, когда будет нужно все бросить и скрыться в Лесу, — сказал он ей однажды. — Не как беглецам, а как воинам, что, отступив, заставляют противника верить, что он победил, чтобы позже сразиться с ним.
Альвенн не раз размышляла, каков он, их враг.
— Говорят, что Хранитель увидел во сне, как в Леса Гальдорхейма явились войска из-за Моря!
— Да нет! Духи Чащи опять начинают шалить!
— Ерунда! Просто этот Властитель из Лонгрофта хочет заставить нас жить по-другому!
— Не Лонгрофт, а Скерлинг!
— Спасибо, пока обойдемся без них!
Таких сплетен хватало, но Альвенн могла бы поклясться, что Норта тревожит другое. Ей очень хотелось хоть чем-то помочь мужу. Больше двух лет прошло с того дня, когда Альвенн, увидев чудовищный взрыв, потеряла веру в людей. Теперь ей было стыдно тех мыслей, которые раньше терзали ее, убивая способность любить.
— Да, малыш, — прошептала она, прислонившись к высокому дромму и осторожно погладив живот. — Твоя мама была такой глупой! Не нужно ничего сочинять и придумывать, нужно просто видеть и чувствовать. И дорожить каждым днем своей жизни, как этот лесной Самоцвет. Будет холод и снег, будет ветер, который захочет оборвать лепестки у цветка, но он просто не может ждать дольше, он хочет цвести! Так и мы! Мы не станем ждать лучших времен, мы придем в этот мир, не боясь ничего! И мы будем счастливыми! Правда, малыш?
Поначалу, оставшись у Норта, Альвенн не могла и подумать, чем все обернется. Любовь — это вспышка безумия, страсти, лишающей сна и покоя, слуха и зрения, разума. Тот, кто влюблен, не способен ни думать, ни верно оценивать. В это верили все. Альвенн тоже привыкла так думать, ее увлечение Ормом лишь подтверждало расхожее мнение.
С Нортом все было иначе. Теперь, вспоминая, Альвенн могла честно признаться, что чувство ее породил страх за друга. В тот вечер, когда Норт сумел потушить пламя Руни, она в первый раз поняла, что Хранитель способен страдать и болеть, как простой человек.
Его силы еще не вернулись, а Норт снова взялся за свитки. Он явно спешил, словно бы опасаясь чего-то, и Альвенн старалась хоть как-то помочь. Ненавязчиво, просто, с веселой улыбкой… Случалось, что Норт, оторвавшись от свитков, просил ее спеть часть старинного текста на странный, непривычный мотив.
Это было совсем не легко, после первых попыток Альвенн часто лишалась сознания. Это были скорее заклятья, чем песни, но девушка верила: Норт не может ей навредить.
Вскоре Альвенн заметила, что ее память усилилась, чувства стали острее, прибавилось веры в себя. Как-то раз она вдруг ощутила, что может общаться с ним даже без слов. Это не был особый посыл, при котором Норт смог бы пробиться к сознанию каждого, чтобы узнать о нем все, или жуткий беззвучный крик Руни, однажды услышанный ею помимо собственной воли. Между ней и Хранителем словно возникла особая связь, позволявшая им понимать с полувзгляда, что нужно другому.
— Ты словно живой огонек в моем доме, — сказал он однажды Альвенн. — Согреваешь и душу, и сердце.
Альвенн нравилось, как вечерами, на время оставив пергамент, Хранитель беседовал с ней, обсуждая отдельные мысли. Простой человек, отдыхающий после обычного дня… Удивительно мягкий, спокойный, внимательный. Как он умел слушать! И как интересно, доступно мог рассказать о совсем необычных вещах! Мог утешить, понять, показать, как он ей благодарен за помощь, за дружбу, доверие… По временам Альвенн вдруг ощущала, что ей бы хотелось присесть рядом с Нортом, прижаться, погладить его непокорные волосы, смуглые руки, обнять, приласкать.
В этих мыслях не было чисто физической страсти, ей просто хотелось излить всю ту нежность, которую он пробуждал. Кого Альвенн видела в Норте в эти минуты? Мужчину? Отца? А, быть может, ребенка? Она не могла разобраться. Прежний опыт несчастной любви был совсем не похож на те чувства, которые Норт пробуждал в ней.
Пойми Альвенн сразу природу своих ощущений, она бы, наверно, ушла, испугавшись, что хочет слишком уж многого.
Как-то вечером Альвенн подошла к нему, чтобы Хранитель помог разобрать рукописный текст книги о травах и… Ей самой было трудно понять, как она, не сдержавшись, коснулась волос цвета пшеницы, погладив их. Спроси кто-то, чего она хочет, она бы сказала: “Немного согреть, приласкать… Вот и все!” Но когда Норт вдруг обнял ее, она сразу поняла, что давно ждала этого.
— Альвенн, ты будешь со мной? До конца? — очень тихо спросил он ее, прижимая к себе.
— До конца, — так же тихо ответила Альвенн. — Я люблю тебя, Норт.
— У тебя есть три дня…
Альвенн знала: Хранитель, выбирая Подругу, дает ей три дня. Очень старый обычай, давно потерявший свой смысл… Разве та, что решила остаться с ним, может раздумать?
— А бабка знавала ее, эту Альдис, Подругу Хранителя. Это теперь про нее говорят: “Совершенство! Живая легенда!”, а раньше… Открыто никто не посмел осудить его выбор, а вот за глаза… Ее все так и звали: “Чужачка!” Что толку, что ради него она бросила все: и отца, и богатство, и замок… В деревне только и знали, что зубоскалили… А в те последние годы, когда ей было за семьдесят? Он-то таким и остался, каким его знают сейчас, а она… Когда оба они появлялись на людях, девчонки откровенно хихикали: “Даже не мать, а бабка при внуке! Несчастный Норт!”
Впрочем, в ней, в этой Альдис, и вправду, со слов бабки, было нечто особое. В замках, конечно, научат и двигаться, и говорить, только с ней рядом все жены вирдов казались гусынями. Да уж, достоинства было у нее не отнять! Уже ноги переставляла едва, а глядела, как будто Богиня! И спину держала прямой до конца… А ведь было, наверно, не сладко! Небось не слепая, сама понимала, как выглядит!
