Роберт Говард - КОНАН: Рожденный битве

Признаться, меня обуревали самые противоречивые чувства в течение полутора лет, что ушли на подготовку этой книги.

Казалось бы, задача несложна: подобрать рисунки так, чтобы у читателя создалось верное представление о том, как выглядит самый известный герой одного из моих любимейших писателей, в прямом смысле слова магнит, постоянно притягивавший меня с детства,— хотя на самом деле мне и не нужно было тратить силы на визуализацию его облика.

В последние тридцать с лишним лет я очень часто позволял своему воображению поиграть в «что, если». И каждый раз перед мысленным взором сами собой рисовались иллюстрации к романтическим странствиям Конана по всему миру, и впечатления от этих картин бывали весьма сильны.

Но сколько можно тянуть кота за хвост, не пора ли взять быка за рога, спросил я себя однажды и решился-таки все накопившиеся идеи и наброски довести до ума… Хотя как это возможно, ведь они маячили не где-нибудь, а в моей бедной голове? Может, правильнее сказать «из ума вывести»? Себя бы самого не свести с ума такими рассуждениями… Впрочем, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.

Иллюстрировать жизнь и деяния Конана, рожденного фантазией Роберта Ирвина Говарда, оказалось не так просто, как я полагал раньше. Возможно, это отчасти потому, что Конан и его Хайборийская эра — эпос, где есть армии бесстрашных воинов, поля свирепых битв, подвиги громадной силы и отчаянного безрассудства, все в каноне героического фэнтези, но все это здесь намного величественней благодаря глубокому мрачному контексту. Личностный стиль Говарда, мощный дух постгероизма вполне соответствует традициям литературы двадцатого века, избегающей витиеватости, галантности и благородства, столь присущих эпосу.

Говард взял на вооружение базовые элементы героической прозы, но обошелся без свойственной этой форме жеманной чувственности. Паче того, элементы эти послужили овечьей шкурой, под которой Говард ловко обтяпал кое-какие делишки, рыча и лая на свой скудный и ограниченный мирок, центрально-техасскую глушь с лесами звездчатых дубов и нефтяными полями.

Что я хочу этим скачать? Что история Конана стиснута рамками классического героического фэнтези, но ее грудь вздымается под ударами сердца, чьи чувства сугубо индивидуальны. Киммерийский варвар создан уникальной фантазией Говарда и движется вперед иод напором его знаменитой энергии, движется с жесткой прямотой, бескомпромиссностью и нежеланием брать пленных; все это суть признаки суровой среды обитания самого автора.

Писательский язык Говарда быстр, яростен и угрюм не потому лишь, что ему так нравилось,— это проявление того, чем техасец был по своей сути. Он брал интересующие его литературные формы и делал сними что хотел. Что-то извлекал, что-то добавлял, что-то с чем-то сплавлял. Вот в чем кроется гениальность этого человека. В итоге получились творения, отражающие мрачный свет его личных глубинных верований, его представление о жизни как о бесконечной и совершенно тщетной борьбе — но ведь один черт придется ехать по этой дороге, как шутят в тех краях.

Благодаря этой поговорке у нас теперь есть традиция героического эпоса Старого Света, прошедшая через спектр чувств техасца, через призму знаний, полученных им на родной земле. Это и свирепая история войн с индейцами и кровной вражды между белыми поселенцами, и богатый фольклор южных штатов, с его привидениями и болотной нечистью.

Все это, будучи смешано, дало нам нечто новое, а почему бы нет, ведь один черт пришлось бы ехать по этой дороге… Однако для меня несколько усложнилась задача визуализации Конана, каковая требовала вернуться к первоначальной цепочке представлений. С одной стороны, меня привлекали говардовские яркие описания величия и великолепия Хайборийской эры, ее потрясающего размаха и ослепительной пышности. Сознавая, что история Конана — это эпос, я очень хотел следовать лучшим традициям классического иллюстрирования. С другой стороны, спонтанность говардовского Нового Мира, его добела раскаленная, взрывная эмоциональность, его непреклонная воля, обеспечившие рассказам и повестям столь долгую жизнь,— все это подсказывало мне не противиться давнему желанию и выполнить рисунки в ином стиле: прямом, дерзком, грубом.

Бесспорно, Говард уникален. Никто, кроме него, не смог бы выдумать Конана. И больше ни у кого нет мира меча и магии, обладающего такой свирепой и грозной красотой. И сколько бы ни было последователей и подражателей, истинный Конан не удался, кроме Говарда, никому. Это слишком личностное творение, с головы до ног закутанное в сильные и слабые свойства характера Говарда; именно поэтому легко понять, отчего лучшее из его детищ — Конан.

Говард — прежде всего повествователь, и ничего стыдного в этом нет. Но благодаря Конану он прибавил в профессиональном росте — до того уровня, когда писатель четко осознает необходимость создания настоящего, дееспособного главного героя.

Для невзыскательного читателя достаточно литературной концепции с изюминкой, воображаемого мира, вращающегося вокруг складного сюжета. Но такой номер способен пройти раз или два. Если же автор хочет, чтобы читатель снова и снова возвращался в его мир, необходим якорь в лице уникального и привлекательного героя, представляющего собой нечто большее, нежели голый авторский вымысел. Говард этого добился, создав Конана, взяв типичные качества крутых техасских парней и вложив их в цикл произведений, который затмил популярностью все прочие придуманные им миры.

Конан — редкий для фантастической литературы типаж. Герой, действительно меняющийся от произведения к произведению. Дерзкий юнец, приканчивающий насмешника в «Башне Слона», это вовсе не тот упрямый задира, чье сердце разбивается в «Королеве Черного побережья», а ветеран-наемник из «Черного колосса» — не тот Конан, который, став монархом в «Фениксе на мече», покровительствует искусствам (Кром! искусствам!), поняв, что поэзия проживет гораздо дольше, чем он.

Итак, в рассказах и повестях Говарда Конан растет и мужает, и тем более досадно популярное мнение об этом персонаже как о состоящей из одних мышц, угрюмости и игры желваками машины для убийства. Ведь сверх этого Говард дал ему очень многое. Да, киммериец скор на конфликт и расправу, но еще есть рефлексии и смех, не только над другими, но и над собой. Он любит и теряет, сомневается и ошибается, совершает альтруистические поступки и сопереживает.