По нему даже и не поймёшь, издевается ли, невинно ли шутит – или всерьёз обо мне заботится, чтобы внучатый племянничек не остался без самолучших огурцов.
– Суровая особа, – хмыкнул я. – У нас в Чернополье такого не водилось. Если мужик всерьёз проштрафился, запил горькую, к примеру, оброк не заплатил, церковную службу из раза в раз пропускал, батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, – ему бы такое и в голову не пришло.
– Ну и сам помнишь, чем кончилось, – не щадя моих чувств, возразил дядюшка. – Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом – особого ума там, прямо скажем, нет, – но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют – сама их лечит всякими травками.
– Неужто ведьма? – глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.
– Она – нет, – деловито пояснил дядюшка, – а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.
Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых – и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.
Роста он для своих лет был среднего, на вид – обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы – нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…
Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?
– Заметил? – дёрнул меня за локоть дядя Яник. – Видишь, какая аура? Ни малейших задатков Иного, верно? А почему? Думаешь, съехал с последнего ума твой старенький дядюшка, разучился видеть? Нет, Андрюша, сие маскировка. Я на парнишку сильное заклятье наложил, сразу же, как только впервые его увидел. Вот смотри внимательно. Сейчас я ставлю Сферу Обнуления вокруг людской, причём и в обычном мире, и сразу на трёх слоях Сумрака, для спокойствия. Чтобы ни один Иной, окажись он рядом, ничего бы не заметил. Непростая это магия, расход силы огромнейший, и долго Сферу даже я держать не смогу. Зато внутри неё перестают работать любые заклятья. Понял теперь, почему мы в Сумраке тут, почему силу тратим, когда, казалось бы, куда проще поставить Круг Невнимания? Сдулся бы сейчас наш круг… Ну, готово. А теперь опять взгляни на парнишку.
Я взглянул – и обалдел. Теперь цветок души был совсем иным. Лиловое, жёлтое, малиновое никуда не делось, но гладкости как и не бывало. Лепестки вытягиваются острыми иглами, выстреливают снопами ослепительно-ярких искр, вырастают из них цветные нити… втягиваются и вновь растут.
Да, этот цветок под стать настоящему Иному. Причём я с ходу не сумел даже определить, какого ранга. Но ладно бы ранг… да это же Светлый! Непосвящённый, не подозревающий о своей Иной природе Светлый.
– Теперь понял? – прошептал мне в ухо дядюшка. – Понял, почему я сразу его закрыл? Ночной Дозор не дремлет! Перехватили бы! Повезло ещё, что я мальчонку первым отыскал. Ну, всё, хватит, сдуваю Сферу.
Тотчас же Алёшкин цветок души мигнул, разгладился – и стал обычным, ровным, человеческим.
– Конечно, заклятье моё не всесильно, – продолжил свои пояснения дядюшка. – Высший Иной если тщательно всмотрится, то сообразит – что-то с этой аурой не так. А сообразив, и вовсе снимет нашу маскировку. Но из таких Иных здесь разве что сама графиня Яблонская… К тому же барыня Алёшку всякой домашней работой нагружает, не позволяет ему праздности, а потому на улице он не часто бывает. Разве что в лавочку пошлют или на базар. В церковь они ходят поблизости, в храм Всех святых. Я проверял: Иных среди тамошних прихожан нет. Это выгодно: меньше шансов попасться на глаза кому не надо. Ты об этом не забудь, когда обрабатывать мальчишку станешь.
– Да уж… обрабатывать… – протянул я. – Ну и как мне из Светлого сделать Тёмного?
– Как – над этим и поломаешь голову. – Дядя Яник потёр пальцами свой шрам от сабли, водилась у него такая привычка. – Говорил ведь: задачка непростая.
Я вздохнул. Ну не мог мне дядюшка что-то другое поручить? Неужели это из вредности? Неужели сумел прочитать по моему цветку то, о чём я и сам в себе думать не любил, а уж тем более никогда ни с кем не делился. И правильно делал. Представляю, как обсмеяли бы меня одноклассники в Корпусе… да и в Семёновском полку нашлись бы острословы.
Пока мы беседовали, садовник Трофим не торопясь, под барынины указания, охаживал гибкими прутьями необъятный Настасьин зад. Кухарка охала и повизгивала, пока Прасковья Михайловна не повелела ей слезать с лавки и отправляться на кухню щи вчерашние подогревать к обеду.
После неё наступила очередь Даши, Алёшкиной сестры. И вот тут я глядел уже во все глаза. Потому что было на что поглядеть. Семнадцатилетняя Даша оказалась истинной красавицей. Такая же стройная, как и брат, но в волосах ни рыжинки, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, а глаза – как два кусочка ясного неба, каким оно бывает за миг до восхода солнца. Щёки нежные, с едва заметными ямочками, и ни малейшей лопоухости. Её бы ещё одеть как следует…
Судя по лепесткам цветка её души, девушка куда больше боялась предстоящей порки, нежели брат. Но деваться ей было некуда, и, утерев тыльной стороной ладони слёзы, улеглась она на скамейку. Барыня, как и до того с Настасьей, заголила ей тыльную часть (я заметил, что Алёшка стыдливо уставился в тонкие щели между половицами), принялась пенять на какие-то недавние упущения, а потом вновь засвистели в воздухе розги.
– К девке присмотрись, – посоветовал дядюшка. – Любит её Алёшка, нет у него другой близкой родни. Так что это хороший рычаг воздействия. Только ты аккуратно… гляди, сам не увлекись. Девка слишком хороша собой… и этого, кстати, ей барыня Прасковья Михайловна втайне простить не может. Тем более что Терентий Львович уже не раз позволял себе всякие вольности… за что и получал от супруги надлежащее возмездие.
