В лицо подул свежий ветерок, даже вроде как речной. Заныла в тон ему подживающая рука. Я вспомнил, что хотел кое-кого навестить. Пришлось привстать.
— На угол Каменной и Чудной сначала.
— Добавите копеечку?
Из-под возничьей шапки на меня глянули серые пронзительные глаза. Намек ухмылки потонул в бороде.
На миг показалось — так же улыбался Лобацкий, тогда, перед выстрелом «Фатр-Рашди», снисходительно, одними углами губ, свысока.
Но — ф-фух! — обычная кровь, проверил я, обычная, низкая. Не «пустая».
— Даже три добавлю.
— Ну тогда оно что ж, — хмыкнул возница и отвернулся. — Н-но!
Кобылка прибавила.
Пролетели низкорослые домики, качнулись вслед тяжелые яблоневые ветви, дорога скривилась; здесь строились как попало, не придерживаясь строгости и порядка. Блеснул ручей. Шарабан прогрохотал по бревенчатому мосту. Возница свистнул нерасторопному пешеходу. Купол Городского Собрания наметился в перспективе. Сделав крюк, мы возвращались в центр города.
Леверн по мере нашего движения скоро весь оделся в камень, в гранит, туф и сланец, старые дома жались друг к другу, узкие щели проходов забивали тени; пыльные стекла, желтые балкончики. Бегали дети. Плыли запахи нехитрой еды, смолы и набравшего популярность земляничного мыла. Женщины выглядывали из окон.
Через квартал с приходом Падения на углу улица расплеснулась в ширину, кареты и шарабаны потоком потекли навстречу, забелели колоннами государевы здания.
Мы так и не доехали до Городского Собрания, у одетого в строительные леса Изобразительного музея с площади повернули на Горшечную, по которой, поцепляв бортом встречный экипаж, добрались до звонкого Кузнечного Посада. Здесь возница остановил шарабан. Прямо напротив оказались двери безымянного трактира, но с вывеской в кренделях и яблоках.
— Дальше узко, — сказал возница.
— А Каменная? — я завертел головой, пытаясь сориентироваться.
Вокруг теснились дома с нависающими вторыми этажами, кривился одинокий столб газового фонаря, из ближней арки на нас смотрел чумазый, весь в угольной пыли, истопник. Переулки, больше похожие на отнорки, имелись и справа, и слева. Давно я не был в этой части города. Близко к центру, а словно другой мир.
Запущенный.
— Это… за дом зайдете… — показал рукой возница. — Там и Каменная.
— Жди нас, — сунул под нос ему кулак Майтус.
— Да куда ж я денусь, — фыркнул без робости возница. — Без денег-то…
— Вот обещаный алтын, — я сунул медяк в крепкую ладонь.
— Благодарствую.
Майтус двинул челюстью, но смолчал.
Мы сошли на мостовую. Указанный дом был грязно-желт, штукатурка на углу оббита до кладки. В арочном проходе лежало тряпье, темнел обод тележного колеса.
— Зря вы ему денег дали, — все-таки сказал, уходя вперед, Майтус. — Напьется. Зря он что ли шарабан у трактира остановил?
— Это вряд ли, — вслед за кровником я перескочил через лужу, — но вот после того, как отвезет нас, наверняка.
С горем пополам мы разминулись с бредущей в обратном направлении старухой. Затем, прижавшись к стене, пропустили пекаря с лотком сдобы. Пекарь был бородат и душист — поклонился, протиснулся, что-то извинительно бормоча.
От лотка пахнуло теплом.
Руку с пистолета я убрал только тогда, когда фигура хлебопека, оплыв, пропала из арки. Нет, не по себе мне. Страшновато. Это что же, всех на кровь проверять? Замучаешься. Или кирасу под мундир засунуть?
Душа же отзывалась звоном… Или как там поэт писал?
Каменную мы прошли быстро, большей частью под сенью парковых деревьев. Парк тоже именовался Каменным. Где-то в центре его, собственно, и имелся скошенный лоб глыбы, которую по легенде не смог сковырнуть сам дедушка государя-императора. Уж больно оказалась велика.
Не просто камень, а Камень!
Много было праздных гуляк. Птичьими стайками кучковались девушки из пансиона — в одинаковых темных с белым лифом платьях с укороченным рукавом.
В неприметную аптеку Йожефа Чички я зашел один, отправив Майтуса прогуляться по Чудной за «Вестником Леверна и окрестностей».
Звякнул, оповещая о моем визите, дверной колокольчик. Скрипнула под каблуком доска ступеньки. Я спустился вниз, в едва угадываемое пространство.
Здесь не было газового освещения, а на свечах Йожеф Чичка экономил.
Шкафы со склянками. Занавесь. Низкая отгородка с перильцами. Вешалка. Темного дерева комод. Ростовое зеркало. Прилавок с весами и подсвечником.
За отгородкой, чуть ли не уткнувшись носом в раскрытую книгу, сосредоточенно таращился на буквы паренек лет двенадцати в школярском сюртучке. Кровь — простая, серая с синим. Огарок свечи золотил щеку и пальцы, лежащие на странице.
— Привет, — сказал я, подступая к прилавку.
— Здравствуйте, — отозвался паренек, не отрываясь от книги.
— А где аптекарь?
— Он просил, если кто явится, чтоб подождали.
— А он скоро?
— Скоро.
Я покивал.
— Он тебя что, в ученичество взял?
Паренек наконец поднял голову.
— Я его внук.
У него действительно оказались дедовы глаза и дедов же широкий нос. Я как-то и не думал, что у Йожефа есть семья. Вернее, никогда не слышал о семье от него.
— А что читаем?
— Историю.
Сказано было со вздохом.
— Не дается?
— Дается, — паренек взлохматил волосы. — Только нам в приходе по-другому говорили.
— Ну, в приходах по каноническим суннам читают.
— А что верно? — поднял на меня глаза паренек.
Я задумался.
— И то, и другое может быть. Мы же не жили в те времена. Так что сложно разобраться. Ты мне расскажи, а я, если что, поправлю.
Паренек посмотрел на меня, потом встал, по-школярски прижал ладони к бедрам:
— Мариуш Чичка. Как мы произошли.
Я поискал глазами стул и, не найдя, просто оперся о прилавок.
— В начале люди были дикие. Совсем как звери. Они не знали ни огня, ни орудий всяких и жили стадами. Бродили то туда то сюда и охотились. Но как-то ночью, пятнадцать тысяч лет тому назад, на людей упал Бог.
— Или снизошла Благодать, — сказал я.
— А такое может быть, чтобы и Бог, и Благодать? — спросил мальчишка.
— На старом языке Бог и Благодать — это одно и то же. Я, честно говоря, никогда этим не интересовался. Но, знаешь, чтобы «Бог упал»… Сомнительно как-то для настоящего Бога, как думаешь?
Мариуш неуверенно пожал плечами.
— Эту ночь потом стали звать Ночью Падения. Потому что Бо… Благодать разделилась на семь частей, из которых и произошли семь великих фамилий. И кровь у них стала особенная, высокая, отличная от всех остальных.
