– Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
Видимо, эти слова Гайли почудились.
– Я не знал.
Ведрич отвернулся: чтобы не видеть ее. Или просто прятал искаженное злобой лицо.
– Иначе… Гайли, станьте моей женой.
Он поднял ее на ноги и прижимал к себе: куда крепче, чем чтобы она снова не упала.
– Тут, в Навлице, где я родился. Поместья уже нет. Родных никого. Но костел очень красивый.
– Алесь…
– А, простите. Вы мне очень дороги. Я не переживу отказ.
– Алесь!
Она потянулась, нащупала под ружанцем рубец: но хотя бы гореть перестало.
– Поклянитесь мне… что приедете. В Задушный день, да!
Голова у Гайли кружилась. Она не понимала, что с ней происходит. Наплывали запахи разрытой земли, сырости, гнили… Язык не слушался.
– Лучше вот так, – у Алеся в руках оказалась длинная гнилая щепка. – Дайте руку. Не бойтесь. Я тоже поклянусь. День в день.
Царапины на запястьях. Медленно каплющая кровь. Рана к ране.
– Вот и все. Вы обещали, – витки холста на царапину. Смутное ржание коня.
Лейтава, Навлица, 1830, 31 октября
Тяжелые створы костельных дверей были приоткрыты. За ними пряталась темнота. Гайли собиралась взяться за медную ручку, сделанную в форме березовой ветки, но, побоявшись уколоться, просто толкнула в спину барельеф – пастуха в хитоне, кланяющегося Христу. Костел подавлял высотой массивных нервюр[21], впечатление чуть сглаживали протянутые вверху кисейные полотнища, серые от пыли. Далеко-далеко впереди средневековым резным замком возвышался алтарь, а сбоку у стен в полумраке светились розовым мраморные ангелы над чашами, полными не святой, а дождевой воды, залетевшей из расколоченных стрельчатых окон, утонувших глубоко в стенах. Рядами выстроились вдоль нефа черные скамьи, балдахин качал выцветшими кистями над резной деревянной кафедрой. А на полу среди катышей пыли, высохших листьев, мышиного помета еще можно было разглядеть узор. Узор. Медленное течение Двайны и Непрядвы, курчавый Нямунас, Словутич, впитывающий синюю кровь Припяти и Ниреи; зеленые холмы Менеска, бархатные леса Понар, белокрылая Ливония; Янтарное море на севере, на юге древнее болотистое Полесье… Тот Узор, по которому двигались, который пересоздавали гонцы, засевая его семенами правды и добра. Искры смальты, свечение красного янтаря, агаты, золотые пески… Узор, навеки застывший в камне, вдруг странно менялся: то ли от пробежавшего сквозняка, тени летучей мыши и забивших крыльями под куполом голубей, от прорвавшегося сквозь обложные тучи солнца… Узор тек – рекою к богу. Он был нарисован не весь – весь было не вместить одному храму, одному месту силы. Многие места силы были раскинуты, жемчужинами в головной сетке, покрывая древние лейтавские земли – от широкоструйной Одры на закате до Дебрича и Смоленска; от Янтарного моря и до моря Чермного… Гайли сглотнула. Ей было плохо последние дни. Болели глаза и горло. Путались мысли. Бросало то в холод, то в жар. Почти зажившая царапина на запястье, нанесенная Алесем, тянула, кровила снова. Гайли едва доехала сюда, в Навлицу, и теперь оказалось, что здесь никого нет. Ни в заброшенной, почерневшей от старого пожара усадьбе над речкой, ни в раскатанной на бревнышки деревеньке, ни в заколоченном доме ксендза за церковной оградой. Тишина. Шорох сухой травы под ногами. Кирпичные башни, устремленные в небо. Запах гнили от старых деревянных склепов и крестов примыкающего к костелу кладбища.
Было раннее утро. Солнце едва успело взойти и огромным малиновым шаром висело над голыми деревьями. Медленно рассеивался туман. Иней лежал на траве. Мир был голубоватым и розовым, и каждая вещь в нем рельефна и по-особенному значима. Даже метнувшая изумрудным хвостом и огласившая воздух бодрым тырканьем сорока. Гайли улыбнулась. Ей стало легче на воздухе. Только запах гнили с кладбища мешал своей неотвязностью.
Вдруг оказалось, что мир вовсе не так пуст: цвыркнула мелкая пичуга в переплетении сучьев, метнулась по ракитовому стволу белка. Где-то далеко на дороге заскрипели колеса бричек, зафыркали кони. Лошадь Гайли отозвалась приветливым ржанием. Задушный день, он же Поминальный, Дяды – день, чтобы уважить предков. Город мертвых наполнялся живыми. Чистили памятники, сгребали и жгли палую листву, разделяли трапезу с умершими, переложив ломтем черного хлеба кубок с водкой на могильных грудках. Говорят, если неделю поститься, а потом сесть в Дяды на столб печи, можно видеть, как реют над тобой бледные тени чуров, оставляют как бы следы курьих лапок на раскиданной золе… Еще не то привидится с голоду. А может, и правда есть. Смачно смолил цигарку мужик, присев на костельное крыльцо. Горьковато пахло дымом… К полудню сделалось почти жарко. Некрупные черные птахи клевали рябину с ветвей. Гайли стояла между стволами. Уже ничего не ждала. Распахнула шубку, вытерла пот. Повязка на запястье сбилась, волосы налипли к оставшейся на лбу кровяной полосе.
– Умыться дайте, пожалуйста.
Женщина над могильным камнем разогнулась; локтем, раз уж выпала заминка, отирая лоб. В правой руке она держала серп, в левой пучок желтой травы, похожей на тростник. Рядом с камнем, где сверкал под солнышком сколотый угол, стоял горшок с водой.
– Пожалуйста, – ответила женщина. Голос был усталый, лицо красное и измятое, глаза – очень, прямо по-детски, голубые. Гайли увидела в них (тоже усталых и безмятежных) свое смазанное отражение. Женщина почти равнодушно отвернулась. Уже вытирая заболевшие от ледяной воды руки, Гайли с удивлением услышала:
– Ты нездешняя.
– Я ищу… Алеся Ведрича… – имя выговорилось. Словно солнце зажглось. Стало легче дышать.
Женщина положила на камень траву и серп:
– Пошли.
Гайли обожгла невероятная, отчаянная надежда. А незнакомка уже уходила в глубины цментара по вьющейся, засыпанной палой листвой дорожке. И Гайли затрусила следом. Запах гниющего дерева заполнил мир. Среди обомшелых стволов и переплетения густых, несмотря на голизну, сучьев, чернела бревенчатая стена. Провожатая развела руками путаницу ветвей и нырнула за угол, к обитой железом двери. Налегла всем телом, чтобы отворить ее. Кольцо в львиной пасти, сбросив ржавчину, пыхнуло серебром. А внутри плесень, гниль, темнота… медленно растворяющаяся под лезущими в щели острыми солнечными лучами. Гайли громко чихнула; доломав сухие стебли крапивы и бурьяна, которыми зарос порожек, шагнула на гнилые ступеньки. С них – на земляной пол. Впереди смутно выделялись, подымаясь к обрушенной крыше, гробы. Вычурные каменные саркофаги, дубовые с железными ручками по краям, простые темные из невесть какого дерева, поеденные шашелем и гнилью, вбитые так, что торцами образовали лишнюю стену.
