– Я сейчас хочу! – произнес мальчик и скривился, собираясь заплакать.
– Ну-ну, только не реветь! Мужик ты или нет?! – Он погладил внука по льняной голове. – Потерпи. Мамка придет вечером, может, принесет хлебца.
– Не хочу терпеть!
– Ничего не поделаешь, такова уж доля твоя сиротская. Был бы у тебя тятька живой…
Внук захныкал и принялся тереть глаза кулачками, покрытыми цыпками, но не верилось, что плачет всерьез.
– Потерпи, – повторил дед, – а завтра рыбки свежей поешь. Я сети поставил, утром потрушу их. Вода, вроде, прогрелась, бог даст, с уловом будем.
– А меня возьмешь с собой?
– Я рано поплыву, ты еще спать будешь.
– Разбудишь, и я проснусь! – топнув ногой, сказал внук.
– Хорошо, – пообещал дед.
– А не обманешь, как в прошлый раз?
Дед повернул внука лицом к крыльцу и мягко подтолкнул:
– Иди, молоко пей.
Внук, путаясь в подоле рубашки, вскарабкался на крыльцо, зашел в избушку. Через какое-то время вышел из нее, стирая белые усы рукавом рубашки, остановился на крыльце, глядя на ладьи, которые уже добрались до излучины, вот-вот скроются за поворотом.
– Деда, – позвал он и, показав рукой на ладьи, спросил: – а кто на тех ладьях плывет, купцы?
– Да, – ответил дед, не поднимая головы, склоненной над шлеей, которую он связывал в порванном месте.
– У них много денег?
– Много.
Засунув палец в рот, мальчик смотрел вслед ладьям, пока они не скрылись за поворотом. Он тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и побежал через подворье и огород к спуску к реке – неширокой промоине, образованной весенними ручьями. Спустившись по ней на заду к реке, прошелся по узкой полосе песка, зажатой между водой и обрывом, разыскал там обломок доски, один конец которого был заострен наподобие лодочного носа, и гусиное перо. Оно было вставлено в трещину в центре заостренной дощечки – чем не ладья?! На носу “ладьи” был поставлен слепленный из глины человечек – чем на молодец с непокрытой головой и в темно-синем кафтане?! Она была пущена в плаванье, мальчик подгонял ее прутиком против течения. “Ладья” кренилась на волнах, рыскала, а парус мелко трясся на ветру. Вскоре игра надоела мальчику, и он, закрыв левый глаз, белый с голубизной, и прищурив правый, черный, поддел прутиком под днище и перевернул ладью. Перо-парус выскочило из дощечки и, подгоняемое ветром быстро поплыло-запрыгало вниз по течению. Мальчик не дотянулся до него, поэтому выловил одну лишь дощечку, перевернул ее. Глиняного человечка на ней не было. Испугавшись чего-то, мальчик быстро вскарабкался по промоине наверх, побежал через огород к избушке.
Пропахший дымом, теплый воздух с трудом пробивался через холодный, скользил по лицу мальчика и, словно зацепившись за веснушки, замирал на нем, согревая. Еще не совсем проснувшись, мальчик услышал, как загремел ухват, ставя в печь чугун, как хлопнула дверь, послышались шаги, неторопливые, тяжелые. Что-то шмякнулось о земляной пол, зашуршало.
– Гляжу, с уловом! – раздался голос матери.
– Еще с каким! – радостно произнес дед и, перейдя на громкий шепот, добавил: – Бог милостив к нам – смотри!
– Ой! – радостно вскрикнула-всхлипнула мать. – Откуда столько?! Неужели опять в сети попало?!
– Ну! – подтвердил дед. – Представляешь, выбираю сеть, чувствую, тяжелое что-то. Ну, думаю, сом или осетр пуда на три. Потом думаю, а почему не бьется? И сплюнул огорченно: опять бревно-топляк попалось! Тяну себе и вдруг вижу – рука, и перстень на ней, на указательном, и как будто грозится! Я чуть сеть не выронил, решил, водяной отваживает, в его владения залез. Перекрестился, молитву прочитал – не исчезает. Ну, тогда наклонился пониже, пригляделся – э-э, человек, утопленник! Втащил его в лодку, освободил от сети – точно человек. Купец, наверное, одет знатно и мошна тугая. Стянул я с него кафтан и сапоги, отвез в затон, к камышам. Там еще парус плавал, видать, с его ладьи, перевернулась, наверное… Да, такие вот дела…
– Ой, какой кафтан богатый, темно-синий, мне всегда этот цвет нравился! – сказала мать. – Может, припрячем? Сыночек подрастет, носить будет.
– Нельзя: – мало ли что?! Завтра на ярмарку поедем, продадим его. Скажу, что на берегу нашел. За него много должны дать. Из мошны добавим и коня купим. Гнедко уже совсем старый, не справляется. И хлеба прикупим, чтоб до нового урожая хватило…
– Поросеночка, – подсказала мать.
– Можно и поросенка. А заодно тебе и внуку из одежды что-нибудь справим. Не старая ведь, может, какому вдовцу или бобылю приглянешься.
– Христос с тобой! – одновременно и обиженно, и радостно возразила мать.
– А чего?! Вот коня купим, хозяйство сразу подправится – и хозяин ему найдется. Без мужика вам трудно будет. Я старый уже, долго не протяну…
– Ну, папаня, вам еще жить и жить!
– Все в руках божьих.
– А где… а как с утопленником?
– Пусть в камышах лежит. Пастух будет коров поить, увидит, вытащит. А то как той весной получится: почти все старосте и попу достанется.
– И нам на хлеб и на телочку хватило.
– Всего-то! А тот утопленник побогаче этого был.
Дед вышел во двор, а мать опять загремела ухватом, разговаривая сама с собой:
– Господь не забывает нас: прошлый год выручил и этот…
Мальчик улыбнулся, перевернулся на другой бок, плотнее сжал веки. Вскоре голос матери стал затихать, а потом и вовсе пропал.
Мирошник – пожилой кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и мукой) – сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, нопоскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на миг смолк, мирошник, подняв чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул, но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая поганая, или что водка заканчивается – кто знает?!
– Апчхи! – словно в ответ послышалось из-под печки.
– Будь здоров! – по привычке пожелал мирошник.
– Как же, буду! – недовольно пробурчал из-под печки домовой и зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.
– Не хочешь – не надо, – примирительно произнес мирошник и захрустел огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он ладонью смел со стола к печке. – На, и ты перекуси.
