– Долго – со вчерашнего вечера, – произнес мирошник и дрыгнул ногой, словно хотел ударить ее: – Кыш, поганка водяная!
Русалки с деланным испугом взвизгнули и попадали в речку, наделав в белесой скатерти прорех. Они вынырнули неподалеку от плотины, зеленоволосая обиженно округлила глаза и ротик, произнесла томно, сладко, как после поцелуя:
– Ах!
Русалки сыпанули на речную скатерть пригоршни беззаботного смеха и словно растворились в воде и прорехи моментально затянулись, будто зашитые снизу.
Мирошник поднял ворота, колесо с жутким скрипом, стремглав убежавшим вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты. Зашумела вода, и венки, прикорнувшие у плотины, проснулись и поплыли узнать, что там не дает им спать. Мельничное колесо подгребло их под себя, вытолкнула по ту сторону плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы. По пути он увидел золотисто-красный, точно сотворенный из раскаленного железа, цветок папоротника, от которого исходили зыбкие радужные кольца, постепенно растворяющиеся в воздухе. Мирошник походя ударил цветок. Стебель хрустнул, сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.
Молоть закончили кпервым петухам. Жернова крутились тяжело, будто зерно былокаменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой болтовней, но заметив, что его не слушают, ушел на двор, где, гремя цепью и гулко, неумело, хлопая пустым ведром о воду, набирал ее из колодца и поил коня. Поил долго – ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость подхватил мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и попрощаться, вскочил в нее, стеганул жеребца длинным кнутом. Жеребец вылетел со двора, чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота – и сгинул в ночи.
Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо. Белесая скатерть вылиняла от долгого лежания на воде, узоры были почти не видны. Неподалеку от плотины косматая старуха в белой рубашке кормила творогом змей, ужей, лягушек. Гадов наползло столько, что шуршание их тел друг о друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.
– Кушайте, мои деточки, кушайте, – приговаривала старуха, кормя гадов с рук – Тебе уже хватит, отползай, – оттолкнула она ужа, иего место заняла толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки. Старуха сунула змее в пасть комочек творога, приговаривая: – Ешь, моя красавица, ешь, моя подколодная…
Когда мирошник опустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая русалка. Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая воздушный поцелуй, весело хохотнула и пропала под водой.
– Прельщают тут всякие, понимаешь! У-у, чертово отродье! – ругнулся мирошник и пошел спать.
Проснулся он около полудня, долго лежал с закрытыми глазам, вспоминая происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.
– Все, больше ни капли в рот не возьму! – дал он себе зарок и вылез из постели.
Прошлепав босиком к бадейке с водой, стоявшей на лавке у двери, зачерпнул из нее деревянным ковшиком в форме утки. Выпив чуть, остальное выплеснул себе под рубашку на спину. Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо, размазал капли свободной рукой и утерся рукавом. Потом обул сапоги, надел серый армяк и суконную шапку.
Под печью кто-то негромко заскребся – то ли домовой, то ли мышь. Мирошник топнул ногой и грозно сказал:
– Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.
День стоял погожий, легкий ветерок ласково перебирал листья на деревьях, отовсюду доносилось веселое чириканье воробьев. Дверь хлева была нараспашку, а корова на огороде с хрустом жевала молодую капустную поросль. Прихватив ведро, мирошник подошел к корове, потрогал пустое вымя и инками выгнал скотину с огорода.
– Чтоб без молока не возвращалась! – наказал он и пошел на мельницу.
В мельнице стоял полумрак. Несколько узких полосок солнечного света, протиснувшись в щели в крыше и стенах, пронизывали помещение наискось к полу. из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть муки, оставленной ночным гостем, удивился ее твердости и колючести, попробовал на вкус. Мука была костяная. Мирошник долго не мог сообразить, откуда она взялась, ведь вроде бы молол ночью (или почудилось?!) рожь, затем швырнул муку на пол, брезгливо вытер руку о порты. Новая догадка заставила его побежать в горницу к красному углу. Вместо ефимка за иконой Николая-угодника лежала круглая ракушка.
– Ну, водяной, ну, мразь речная!.. – захлебнувшись от обиды слюной, мирошник не закончил ругань угрозой, побежал на плотину.
По воде в затоне пробегала легкая рябь, образованная ветерком, лениво шелестел камыш. Около камыша плавала серая дикая утка в сопровождении двух десятков желтых утят. То тут, то там вплескивала рыба, а на мелководье выпрыгивали стайки мальков, вспугнутых окунем или щуренком. На лопасти мельничного колеса висел венок, цветы увяли и поблекли. Мирошник взмахнул рукой, в которой была зажата ракушка, но бросил не сразу, сначала крикнул, глядя в темную речную воду:
– Подавись своей обманкой, харя мокрая!
Ракушка не долетела до воды, упала со звоном на склон плотины, превратилась в серебряный ефимок и, сияя в солнечных лучах, покатилась к воде. Мирошник рухнул, пытаясь накрыть монету телом, промахнулся и пополз за ней на брюхе. Ефимок катился все медленнее, дразнил человека, а когда его чуть не накрыли ладонью, подпрыгнул на полсажени и канул в воду. Неподалеку от того места из воды вылетел огромный черный сом с фиолетовыми глазами, раззявил в улыбке огромную пасть, затем упал брюхом на воду, шлепнув широченнымхвостом иобдав мирошникабрызгами.
Мирошник скривил лицои затряс бородой в безмолвном плаче. Горевал долго – брызги на лице успели высохнуть. Тяжело вздохнув, он пошарил по карманам, проверяя, нет ли там денег, – и вздохнул еще тяжелее.
Какое-то воспоминание просветлило его лицо. Мирошник подскочил и побежал к тому месту, где ночью видел цветущий папоротник. Попадались ему лишь иван-да-марья и крапива, папоротник здесь отродясь не рос. Опять помрачнев, мирошник снял шапку и шваркнул ее об землю. Из шапки выбилось белое облачко муки, которое подхватил и утащил за собой ветерок. Мирошник сел на землю, стянул сапоги, внимательно осмотрел их, оценивая, поплевал на голенища и протер их рукавом, встал, сунул их под мышку и решительно зашагал в корчму.
Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей, широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон, прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала, настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал зверька, и неспешно направился к нему.
